По экватору

дело.

Но вернемся к пароходу.

Средний человек существо упрямое и порочное, а если нет, то уж во всяком случае он любит зло подшутить. Правда, тому, кого избрали мишенью, совершенно все равно: так или иначе, он обречен на муки. Окачивание палубы водой начинается ранним утром на всех судах, но как мало пароходов, где заботятся о том, чтобы предупредить пассажиров, разбудить их или послать стюарда закрыть иллюминаторы в каютах. Мойщикам палубы предоставлена полная свобода, и они ничуть не стесняются. Они с размаху выплескивают ведра воды за порт, вода течет в иллюминаторы и заливает одежду пассажиров, а частенько и их самих. Этот славный патриархальный обычай существовал и у нас, к тому же при исключительно благоприятных условиях: в зонах тропической жары к иллюминаторам в каютах прикрепляют цинковую штуку вроде совка, чтобы втягивать воздух и освежать помещение; этот совок втягивает и выплескиваемую за борт воду — целые потоки. Миссис И., больной женщине, врач рекомендовал спать на рундуке у иллюминатора, и стоило ей чуть заспаться и не успеть о себе позаботиться, как мойщики окатывали ее холодным душем.

А какое раздолье было малярам! Нашему кораблю предстоял месяц ремонта в доке Сиднея, тем не менее его постоянно подкрашивали то здесь, то там. Дамам вечно портили платья, но ни мольбы, ни угрозы не помогали, Случалось, какая-нибудь леди вздремнет после обеда на палубе вблизи вентилятора или чего-нибудь иного, не нуждающегося в покраске, а проснувшись, обнаруживает, что шутник маляр тихонько помазал этот предмет и сверху донизу забрызгал ее белое платье желтой масляной краской.

В этой безрассудной мазне офицеры корабля неповинны — виноват обычай. Еще во времена Ноя появился закон беспрестанно красить и прихорашивать суда во время плаванья; закон стал обычаем, а морские обычаи бессмертны. Этот обычай сохранится до тех пор, пока не высохнет море.

8 сентября, воскресенье. — Плывем с большим уклоном к югу и потому за день проходим только два градуса долготы. Сегодня утром мы были на 178° западней Гринвича и на 57° к западу от Сан-Франциско. Завтра подойдем к самому центру земного шара — 180° западной долготы и 180° восточной долготы.

И тогда мы потеряем день — нам придется вычеркнуть целый день из нашей жизни, и день этот безвозвратно погибнет. Мы все умрем на день раньше, чем нам было предначертано. На веки вечные мы будем на один день отставать. Всякий раз, когда мы скажем небожителям: «Какая сегодня прекрасная погода», нам не преминут возразить: «Но сейчас не сегодня, а завтра». Мы навсегда лишимся покоя и никогда не познаем истинной радости.

Назавтра. — Так оно и вышло. Вчера было 8 сентября, воскресенье; сегодня на доске около трапа написано: «10 сентября, вторник». В этом есть что-то жуткое. Очень неприятно. В самом деле, как подумаешь — ведь это почти немыслимо, совершенно невозможно. Когда мы пересекали 180-й меридиан, на корме, где сидела моя семья, было воскресенье, а на носу парохода, где сидел я, был вторник. Жена ела половинку свежего яблока 8-го числа, я ел вторую половинку в то же самое время, но уже 10-го, — и я заметил, что мой кусок яблока потерял свежесть. Возраст моей жены и дочери не изменился, а я, отойдя от них, в пять минут состарился на целые сутки. Их день простирался за ними через Тихий океан, Америку и Европу, огибая половину земного шара; мой день тянулся впереди меня, огибая вторую половину земли, пока оба не сошлись вместе. По своему объему и протяженности то были дни-колоссы; они явно были намного длиннее любого предыдущего дня нашей жизни. По сравнению с ними все прежние прожитые нами дни казались какими то съежившимися комочками. Очень заметна была разница в температуре обоих дней; день моей семьи был жарче моего — ведь он находился ближе к экватору.

В то мгновенье, когда мы пересекали Великий меридиан, в каюте третьего класса родился ребенок, — и вот извольте угадать, в какой день он родился? Медицинская сестра считает, что в воскресенье, врач говорит: во вторник. Ребенок никогда не узнает истинного дня своего рождения. Он обречен всю жизнь колебаться, не зная, какую из двух дат предпочесть, и разрешить свои сомнения ему не суждено. Такая неуверенность внесет сумятицу и непостоянство в его религиозные и политические воззрения, в его отношение к женщинам, в выбор профессии и во все остальное, подорвет его нравственные устои, сделает беднягу беспринципным и бесхарактерным и навсегда лишит возможности добиться успеха и жизни. Так думают все на корабле. Но и это еще не все, во веяном случае — не самое худшее. С нами вместе едет сказочно богатый пивовар, и всего десять дней назад он заявил, что, если ребенок родится в день его рождения, он подарит новорожденному десять тысяч долларов «на зубок». День рождения пивовара приходится на понедельник, 9 сентября!

Если бы все суда плыли в одном направлении, — я имею и виду на запад, — мир потерял бы уйму драгоценного времени: ведь на Великом меридиане все пассажиры и команды всех судов оставляют за бортом целые сутки. По счастью, не все суда плывут на запад — половина держит курс на восток, так что в конце концом ничего не теряется. Корабли, плывущие на восток, вылавливают брошенные дни и кладут их обратно в фонд мирового запаса времени; при этом они ничуть не хуже новых: соленая вода, как известно, предохраняет от порчи.

Глава V. ЗАВЕРБОВАННЫЕ РАБОЧИЕ ИЛИ РАБЫ?

Шум ничего не доказывает. Иная курица, снесши яйцо, кудахчет так, будто снесла маленькую планету.

Новый календарь Простофили Вильсона

Среда, 11 сентября. — Людям свойственно ошибаться в своих суждениях. При этом, как правило, выйти сухими из воды не удается, но все же бывает и наоборот. Вчера вечером за ужином собрались шотландцы, англичане, американцы, канадцы и уроженцы Австралазии — заспорили о произношении некоторых шотландских слов. Конечно, это узкая область, и все нешотландцы, за исключением одного человека, скромно молчали. Не отличаясь скромностью, я не вытерпел и ввязался в спор. Ничего я в этом вопросе не смыслю, а ввязался просто так, от нечего делать. Тогда как раз спорили о слоне трое. Один из шотландцев утверждал, что крестьяне Шотландии произносят трое, противники же уверяли, что нет — они произносят трои. Шотландцу, который был в единственном числе, приходилось туго, я я решил немного подбодрить его. В данном случае я поневоле был вполне объективен, ибо одинаково не был вооружен для борьбы что на одной, что на другой стороне. Не долго думая, я заявил, что крестьяне произносят трое, а не трои. Это суждение оказалось ошибочным. Миг изумленного и зловещего молчания, и разразилась буря. Ураган распространился с удивительной силой и в несколько минут сбил меня с ног. Я понес ужасное поражение — своего рода Ватерлоо. Казалось, мне уже не подняться, и я пожалел, что очертя голову кинулся в эту безумную авантюру. Но тут у меня мелькнула спасительная мысль — во всяком случае, стоило попытаться. Под рокот несмолкающей бури я сочинил шотландское двустишие и, не долго думая, сказал:

— Ладно, хватит доказывать. Признаю себя побежденным. Мне казалось, что я прав, и только теперь понял, что меня сбило. Во всем виноват один ваш шотландский поэт.

— Шотландский поэт! Неужели? Кто же это?

— Роберт Бернс.

Магическая сила этого имени поистине удивительна. Люди не совсем поверили мне и тем не менее были потрясены. Сперва они лишились дара речи; потом кто-то благоговейно — благоговение неизменно появляется в голосе шотландца, когда он произносит это имя, спросил:

— Робби Бернс? Что же он сказал?

— Он сказал: