мельбурнских племенах до прихода белых насчитывалось около трехсот человек; спустя тридцать семь лет, в 1875 году, их осталось двадцать. В том году по всей Виктории еще можно было кое-где наскрести остатки туземных племен, но ныне, как мне сказали, чистокровные аборигены — большая редкость. Правда, говорят, какие-то туземцы до сих пор здравствуют на обширной территории Австралии, называемой Квинсленд.
Первые поселенцы еще не были привычны к дикарям. Они не понимали основного закона жизни дикаря: если человек причинил тебе зло, вина ложится на все племя, на каждого из племени в отдельности; мститель не утруждает себя розысками виновного — в ответе любой из рода. Когда белый убивал аборигена, племя, в соответствии с этим древним обычаем, убивало первого попавшегося белого. Однако белым такой порядок показался возмутительным. Смерть — вот что излечит этих животных! Не откладывая в долгий ящик, они стали убивать черных, — и убили хоть и не всех, но вполне достаточно, чтобы обезопасить собственные персоны. Начав на заре цивилизации, белые пользуются этой мерой предосторожности и по сей день. В «Очерках из жизни Австралии» миссис Кемпбелл Прэд, которая, будучи ребенком, жила в те далекие времена в Квинсленде, мы найдем поучительные картины, рисующие, как черные и белые старались исправить друг друга.
Описывая жизнь первых поселенцев на необъятных просторах Квинсленда, миссис Прэд говорит:
«Сперва туземцы уходили в глубь страны и не причиняли беспокойства белым, разве только изредка убьют дротиком чью-нибудь овцу. Но по мере того как число скваттеров увеличивалось и каждый забирал себе целые мили земли, располагая лишь двумя или тремя работниками, а лагери скотоводов и хижины пастухов находились далеко друг от друга, беззащитные среди враждебных племен чернокожих, — нападения участились и убийства стали обычным явлением.
Словами не описать, насколько пустынны австралийские дебри. Миля за милей тянется девственный лес, где, возможно, никогда не ступала нога белого человека, — бесконечные лесные массивы, где величественные эвкалипты устремляют вверх свои гордые стволы, простирая во все стороны неуклюжие ветви, из которых сочится красная камедь и свисает фантастическими гирляндами, похожими на пурпурные сталактиты; лощины, вдоль которых буйно растут высокие травы; голые равнины, перемежающиеся холмистыми пастбищами, там и сям перерезанными скалистым кряжем, глубоким оврагом или высохшим руслом ручья. Кругом дикость, простор, безлюдье, кругом все те же унылые серые краски, и только изредка мелькнет одетая золотым пухом акация, если она в цвету, или полоска скрёба, изумрудного, блестящего и непроходимого, как индийские джунгли.
Пустынность словно еще усугубляют голоса незнакомых птиц, жужжание насекомых, шипение змей и отсутствие крупного зверя, — днем услышишь разве только топот удирающего в испуге стада кенгуру да шелест травы, когда ее раэдвинет сумчатая крыса или динго, пробираясь к себе в нору. Трещат кузнечики, гулко хохочет пересмешник, скрипят какаду и попугаи, шипят складчатые ящерицы, жужжат бесчисленные скопища насекомых в чаще молодой поросли. А ночью жалобное причитание каравайки, печальный вой динго и нестройное квакание древесных лягушек способны вконец расстроить нервы одинокого путника».
Такова сцена, на которой разыгрывались трагедии. Нетрудно представить себе, сколь соблазнительна была обстановка, как благоприятствовала она преступлению! А ведь были еще и другие причины. В этой глубокой глуши лагери скотоводов были разбросаны на расстоянии многих миль один от другого, и в каждом не более пяти-шести человек. У них была уйма скота, а чернокожие туземцы постоянно недоедали. Земля принадлежала
«Однажды темной ночью ничего не подозревавший хозяин хижины в лагере Ни-Ни, полагая, что находится в полной безопасности, крепко спал, завернувшись в одеяло. Черные бесшумно спустились по трубе и пробили спящему череп».
Этих нескольких строк достаточно, чтобы представить себе всю драму. Занавес поднят. Он не опустится до тех пор, пока какая-нибудь из сторон не возьмет верх, и навсегда.
«Обе стороны отличались вероломством. Черные при каждом удобном случае убивали белых, а белые пачками истребляли черных, не брезгая способами, против которых восставало мое детское чувство справедливости... На чернокожих смотрели почти как на животных, и бывало, что их
Однажды произошел такой случай. Скваттер подозревал, что черные, расположившиеся вокруг его лагеря, враждебны к нему, и опасался их нападения. Стоя на пороге своего дома, он обратился к ним с речью. Он сказал, что сейчас рождество — праздник для всех людей, белых и черных, что у него в кладовой есть мука, засахаренные сливы и всякие другие вкусные вещи, и он приготовит пудинг, какого они и в глаза не видали, — громадный пудинг, чтобы все наелись досыта. Черные соблазнились — на свою погибель. Пудинг приготовили, и каждый получил свою долю. На следующее утро лагерь огласился криками и стонами: пудинг подсластили сахаром и мышьяком!»
Белый рассудил правильно, но способ он выбрал неправильный. Его суждение ничуть не отличалось от обычного суждения цивилизованного белого по отношению к дикарю, но, прибегнув к яду, он отступил от обычая. Правда, отступление было чисто техническое, а не по существу, но все-таки отступление, и тем самым он, на мой взгляд, сделал ошибку. Его способ был лучше, вернее и человечнее многих других способов убийства, освященных обычаем, — и все же это его не оправдывает. То есть не совсем оправдывает. Таких исключительных средств следует остерегаться, ибо они выделяются и привлекают чересчур большое внимание, чего вовсе не нужно. Они болезненно действуют на воображение иных людей и могут произвести впечатление бессмысленной жестокости, что бросает тень на добрую славу нашей цивилизации; любой же прежний, более суровый способ в силу привычки остался бы незамеченным, и его бы сочли безобидным. Во многих странах на дикарей надевают кандалы, морят их голодом до смерти, — но мы не придаем этому значения, ибо таков обычай; меж тем куда гуманнее было бы отравить их мышьяком. Во многих странах сжигают дикарей на костре, — но мы не придаем этому значения, ибо таков обычай; меж тем куда гуманнее было бы отравить их мышьяком. Есть страны, где нa дикаря, его детей и мать его детей напускают собак, грозя ружьями, гонят по лесам и болотам, с единственной целью развлечься после завтрака, и вся округа оглашается веселым смехом, когда загнанные жертвы спотыкаются, неуклюже падают, отчаянно молят о сострадании, — но такой способ убийства не вызывает у нас возражений, ибо таков обычай; меж тем куда гуманнее было бы отравить их мышьяком. Во многих странах мы отобрали у дикаря землю, превратили его в раба, каждый день стегаем плетью, попираем его человеческое достоинство, заставляем мечтать о смерти как о единственном избавлении и принуждаем работать до тех пор, пока он не свалится замертво, — но мы и этому не придаем значения, ибо таков обычай; меж тем куда гуманнее было бы отравить его мышьяком. В Матабелеленде — и в наши дни! — мы, родс-бейтские миллионеры Южной Африки и лондонские герцоги, не отступаем от узаконенного обычая, и никто не придает этому значения, ибо мы привыкли к древним священным обычаям и желаем лишь одного: пусть никакие новые выдумки не привлекают к себе внимания и не нарушают покой нашей совести. Миссис Прэд сказала об отравителе: «Этот скваттер заслуживает того, чтобы имя его с ненавистью произносили потомки».
Мне очень жаль, что она так сказала. Лично я упрекнул бы его в одном — упрекнул бы сурово, но только в одном. Я упрекнул бы его в том, что он неосмотрительно ввел новшество и сознательно привлек внимание к нашей цивилизации. Этого делать не следовало. Его долг — долг каждого лояльного человека — охранять те наследие любыми доступными ему средствами; а самое лучшее для этого средство — отвлечь внимание чем-нибудь другим. Скваттер рассудил дурно, в этом нет сомнения; но душа у него была добрая. Он чуть ли не единственный в истории пионер цивилизации, про которого можно сказать, что он поднялся выше кастовых предрассудков и унаследованных правил поведения и сделал попытку внести элемент