формировался в постреволюционную эпоху.
Итак, в 1920-е годы — главным образом под влиянием войн и их потребностей — утвердились принципы организации «советской» науки, оставшиеся практически неизменными на протяжении всего XX века. В основе ее лежали исследовательские центры и институты Академии наук, нацеленные на оперативную разработку тех идей и проектов, которые должны были по-своему подкрепить устремленность к социалистическим свершениям и готовность занять ведущее место в мире. Преимущества такой организации были несомненны. Но верно и то, что «советская» наука изначально граничила, с одной стороны, с футуристическим прожектерством, с другой — с массовыми предрассудками.
Далеко не сразу можно было уловить это. Как-то летом, 1925 года по одной из центральных московских улиц маршировал отряд комсомольцев. Движение приостановилось, встал и открытый автомобиль, в котором «идол молодежи» Л. Д. Троцкий мирно беседовал с… отцом П. А. Флоренским, одетым соответственно сану. Комсомольцы заворчали: «Видно, нами скоро попы командовать будут…»[674]. Флоренский, один из разработчиков плана ГОЭЛРО и выдающийся ученый-богослов, в те времена имел свою лабораторию во Всесоюзном электромеханическом институте, где по-своему пытался разрешить проблему культурно-исторического баланса между Хаосом и Логосом. Бывший наркомвоен Троцкий, возможно, не прочь был утилизировать подобные идеи в интересах грядущей мировой революции. Он, как и ранее, вел себя на манер вельможного победителя, покровительственно снисходящего до «интересных» побежденных. Но историческую ситуацию скоро стали определять не разномастные высокоученые собеседники, а те самые марширующие комсомольцы, у которых их творческий диалог вызывал злое недоумение.
Настоящим проклятием для «высокой» культуры является столкновение с традиционализмом, получившим равные с ней права. Любое слишком активное культуртрегерство рано или поздно натыкается на этическое неприятие, а затем и отторжение культурой большинства. Еще хуже случается, когда новые ценностные импульсы начинают взаимодействовать с обломками последней.
В мае 1921 года случился неожиданный наплыв публики в псковский музей. Оказывается, пронесся слух, что местная баба родила от коммуниста черта и его спрятали в банку со спиртом. Народ потребовал: «Показывай черта»[675]. Всевозможные слухи о черте (чертенке), похожем на Ленина/Троцкого, рожденным то ли монашкой, то ли крестьянкой, имели хождение на протяжении всей Гражданской войны. Но теперь, по народным поверьям черт оказался то ли запрятан в банку, то ли, как это было в Уфе, укатил на поезде в Москву[676]. В любом случае от «коммунистического черта» избавились — таково было общее настроение.
Культура постреволюционного времени неотделима от понятия массовости. Но многочисленные «добровольные» общества — будь то «друзья детей» или «друзья химии» — часто ограничивались раздачей удостоверений и получением членских взносов[677]. Более активны были общества воинствующего типа. Весьма важной чертой последних стал негативизм по отношению к старому. 1920-е годы отмечены весьма своеобразной формой борьбы с «нэпманами» — власти сделали все, чтобы окарикатурить образ предпринимателей в глазах народа. Эта пропагандистская акция имела успех, более того превращалась в важный компонент новой массовой культуры. Нелепая фигура толстого человека во фраке и котелке с сигарой сделалась непременным атрибутом многочисленных театрализованных шествий. Они несли важнейшую функциональную нагрузку в процессе складывания «общенародной» культуры с ее непременным воинственно-балаганным компонентом.
Сбалансирование системы предполагало создание соответствующего информационного поля. В восстановлении диалога между властью и народом на новых социокультурных основаниях громадную роль сыграла печать, в которой периодически откликались на запросы читателей сами «вожди». Писали во власть люди разные: от бывших министров Временного правительства до священников[678]. Часто активны были те же самые люди, которые усердно «стучали» во времена царизма. Каждая очередная инициатива власти порождала новую волну доносов — часто в форме жалоб и пожеланий. И здесь обнаружился растущий заряд ненависти — как правило, по отношению к низовому начальству.
Естественно, крестьяне обращались за «советом» в государственные инстанции, подобно тому, как некогда ожидали третейского суждения барина. Наиболее ярко это сказалось на потоке писем, направляемых в «Крестьянскую газету». Уже в 1924 году количество посланий, пришедших в редакцию, составило 243 тыс., а за десять лет (1923–1933 годы) газета получила более 5 млн писем. Поначалу крестьяне активно обсуждали проблемы построения «рая на земле», превозносили отдельных «хороших» коммунистов и разоблачали «дурных», с 1928 года появляется больше критических оценок, а в 1929 году письма, в основном, отражают недовольство Советской властью, причем иные корреспонденты выставляют большевикам своеобразный счет за невыполнение обещанного.
Но все это было вовсе не обязательно связано с недовольством конструкцией власти как таковой. Надо учитывать возрастание удельного веса среди населения безотцовствующей молодежи. Ей власть предлагала доступное образование и давала шанс так или иначе вырваться из опостылевшей социальной среды. После эпохи революционной смуты, воспоминаний об ужасе безверия, инстинктивного страха перед отсутствием направляющей идеи, неуверенности в новой официальной идеологеме, очень многие могли полагаться только на власть — архаичную по форме, цивилизаторскую по своим устремлениям.
Некоторые исследователи не без оснований констатируют, что в целом культурная революция не достигла всех своих целей. С формальной стороны это так: не удалось достичь не только тотальной обработки населения в коммунистическом духе, но и даже элементарной поголовной грамотности. Есть, однако, совсем иное — качественное — измерение этого процесса: можно ставить вопрос о перенесении старого социального конфликта в «замещающую» плоскость идеологической борьбы, что было совершенно новым для большинства населения. Результатом культурной революции явилось то, что население, особенно молодежь удалось погрузить в атмосферу управляемой перманентной гражданской войны.
С другой стороны, в результате войн и революций произошли и другие важные половозрастные подвижки в массе населения. Крестьянка-одиночка теперь стала привычной фигурой для деревни — к 1929 году до 3 млн крестьянских хозяйств (15 %) все еще возглавлялись женщинами[679]. Будучи объектом патронажа со стороны государства, женщина не могла не активизироваться на общественном поприще при соответствующем поощрении со стороны властей. В годы нэпа по всей стране сложилась сеть так называемых женотделов, просуществовавшая до 1929 года. К этому времени через делегатские собрания прошло около 2,5 млн тружениц[680] . Стандартная схема вовлечения женщин в общественную жизнь была такова: созывалась «беспартийная конференция», посвященная женской тематике с непременными лозунгами «Да здравствует Всемирная революция!», «Ленина нет, но Ленин жив», «Да здравствует мировой Октябрь, раскрепостивший женщину!» и т. п., на них представители партии, комсомола, профсоюзов и даже пионерской организации в докладах о международном и внутреннем положении непременно говорили об угнетении женщин и детей «империалистами», далее выдвигались задачи организации женского и пионерского движения, охраны детства и материнства. Подобные акции имели успех[681]. Описан такой случай: на одном из волостных собраний в Тверской губернии крестьянка стала цитировать Ленина, но ее поправили: «Это сказал не Ленин, а Христос»[682].
Понятно, что в городе эмансипаторская деятельность власти давала несколько иные результаты: от снятия не только уголовной, но морально-нравственной ответственности с проституток за свое ремесло и даже особого попечительства о падших женщинах[683] до появления вульгарных форм феминизма среди всевозможных «выдвиженок». Возможно, заметное увеличение во второй половине 20-х годов числа абортов оказалось связано с социальной активизацией женщин, но нельзя не учитывать и воздействия принятого в 1926 году Кодекса о семье и браке, утверждающего право женщин на искусственное прерывание беременности. Временная «феминизация» общества с некоторым смягчением форм власти-подчинения в сторону усиления опекунских ее черт, вместе с тем, вела к накоплению в нем элементов истеричности. Последняя могла вступить во взаимодействие с столь же неуклонно накапливающимися элементами юношеской агрессивности. Все это по-своему помогло последующему утверждению сталинизма. Но прежде надо было преодолеть социально-релаксирующую
