тот факт, что Канарис, боровшийся с авторитарным режимом нацистов в Германии, не только безоговорочно выполняет приказы Гитлера и вышестоящего начальства, но ревностно, по внутреннему убеждению, поддерживает испанскую разновидность фашизма.
Разобраться с этим противоречием невозможно, не уяснив тогдашнее отношение Канариса к политическим проблемам в целом. В юные годы он горячо интересовался вопросами внешней политики. Весьма деликатное и хрупкое европейское равновесие занимало молодого морского офицера в такой же мере, как шахматные ходы царской России и Великобритании в Передней Азии и на Ближнем Востоке, как борьба британских и североамериканских промышленных групп в Мексике, которую он перед Первой мировой войной наблюдал непосредственно на месте. Вопросы же внутренней и социальной политики и все, что с ними связано, оставались за пределами его поля зрения. В родительском доме, как мы уже говорили, редко касались политики. Среди офицеров кайзеровского военно-морского флота не было принято обсуждать внутриполитические проблемы. И сухопутные войска, и военно-морские силы традиционно держались в стороне от политических распрей. Революция и гражданская война 1918–1919 гг. могли изменить эту позицию, однако эти события – что, по крайней мере, касается Канариса – почти не оказали никакого влияния. Пожалуй, остались лишь глубокая неприязнь к коммунистическим идеям и сильная подозрительность к большевистской России, и эти чувства сохранились на всю жизнь. Многократные контакты с политиками различных направлений во время службы при штабе Гвардейской кавалерийской дивизии в Берлине, затем в адъютантуре Носке и в период пребывания с миссией в Веймаре ничуть не прибавили ему уважения к парламентской системе правления вообще и к депутатам всех мастей в частности. Они же (эти контакты) отбили у него всякую охоту глубже вникать во внутриполитические проблемы.
Другими словами, Канарис никогда не был убежденным демократом, не считал демократическо- парламент-скую форму государственного правления наиболее совершенной и безусловно повсеместно применимой. По восприятию вопросов практической политики он, скорее всего, принадлежал к умеренным консерваторам. Канарис был необычайно гуманным человеком. Его сопротивление Гитлеру было не столько плодом политических размышлений, сколько выражением отвращения к жестокостям и беззаконию, творимым нацистами. Английский парламент восхищал его царившим в нем свободомыслием, своей гибкостью при принятии решений и умением приспосабливаться к меняющейся объективной обстановке. По мнению Канариса, в английском парламенте разумно сочетались демократические и аристократические элементы, отражающие многовековой практический опыт и национальные традиции. Вместе с тем у него были сильные сомнения по поводу возможности и целесообразности использования английской модели в других странах, у других народов и в иных условиях.
Более того, у Канариса вызывало серьезную озабоченность направление развития парламентаризма во многих западноевропейских государствах, особенно во Франции и в Испании перед началом гражданской войны. Он взирал на правительства Народного фронта в обеих странах с большим недоверием. Что касается коммунистических партий Франции и Испании, то уже в 30-х гг. Канарис не питал никаких иллюзий, считая их секциями Коминтерна, полностью подчиненными Москве. По его мнению, буржуазные традиции во Франции были еще достаточно прочны, чтобы предотвратить полную большевизацию страны в ближайшем будущем, а вот относительно Испании, которую он хорошо знал и любил, у него такой уверенности не было. Канарис рассматривал ситуацию в этой стране с чисто человеческих позиций, без идеологических очков. Анализируя последние события, он невольно приходил к выводу, что, при всех недостатках, правление Примо де Риверы принесло Испании и ее народу больше пользы, чем последующие республиканские правительства. Крупные успехи Салазара в управлении соседней Португалией после десятилетий бесхозяйственности парламентской республики служили ему дополнительным свидетельством того, что на Пиренейском полуострове, по крайней мере в данное время, нет политических и социальных предпосылок для жизнеспособной демократической системы и что в иной политической и духовной атмосфере Юго-Западной Европы авторитарные режимы не обязательно должны приобрести уродливые черты и сделаться похожими на тирании Сталина или Гитлера. Канарис и позднее придерживался мнения, что, не будь влияния и примера Гитлера, Муссолини вел бы себя более сдержанно. В Испании его особенно беспокоили признаки растущего влияния Кремля, который оказывал идеологическую, пропагандистскую и финансовую помощь коммунистической партии, вытеснявшей с политической арены традиционных испанских левых радикалов: анархистов и синдикалистов. При дальнейшем развитии этого процесса существовала, как полагал Канарис, реальная опасность возникновения в юго-западном уголке Европы полностью подчиненного Москве большевистского анклава, что представляло бы прямую угрозу Франции и всем находящимся между Советской Россией и гипотетической советской Испанией странам, да и латиноамериканским государствам.
Дальнейший ход событий в республиканской Испании как будто подтверждал правоту Канариса. Очень скоро вооруженные отряды левых организаций вышли из-под контроля парламента Народного фронта. Умеренные члены республиканских партий в бессилии взирали на происходящее, не имея возможности что-либо предпринять. В действиях левых формирований все отчетливее проступали большевистские тенденции. Убийства заложников из числа представителей верхних и средних слоев населения и католических священнослужителей воскрешали в памяти историю революции в России и вызывали резкую критику даже в симпатизировавших республиканской Испании общественных кругах Западной Европы.
Но как уже говорилось, Канарис еще до начала гражданской войны с недоверием и неприязнью воспринимал испанское правительство Народного фронта и испытывал теплые чувства лично к Франсиско Франко. Кроме того, все его друзья, с которыми он познакомился во время прежних многочисленных поездок в Испанию, принадлежали к лагерю каудильо или, по меньшей мере, находились в оппозиции к Народному фронту. У Канариса с первых же встреч сложилось о Франко весьма высокое мнение, и оно не изменилось до самого конца. Канарис чрезвычайно ценил умение Франко трезво, без прикрас, оценивать формирующуюся военную ситуацию; причем эта способность проявилась не только во время гражданской войны, но и позднее, в период Второй мировой войны. Даже когда в Германии и повсюду было модно представлять каудильо довольно ограниченным и ничего не значащим человеком, Канарис продолжал считать Франко государственным деятелем крупного масштаба. Прежде всего, Канарису нравились его человеческие качества: чувство собственного достоинства и отвращение ко всякой показной помпезности. Ему были по душе чисто крестьянская сметка и способность этого галисийца [7] твердо стоять на почве реальных фактов. Отвечая на стремление некоторых политиков и журналистов принизить Франко сравнением его с Санчо Пансой, Канарис напомнил, что именно прототип этого смекалистого и разумного испанца, а вовсе не какой-нибудь Дон Кихот, должен был в тяжелые 30-е годы возглавить страну, чтобы не допустить ее гибели под ударами превосходящих вражеских сил.
Все действия Канариса в период гражданской войны в Испании были продиктованы заботой о том, чтобы предотвратить распространение большевизма на Юго-Западную Европу. Один из бывших сотрудников Канариса, долгое время работавший под его началом, объясняя его поведение в то время, сказал: «Он не только боролся с коричневым большевизмом у себя дома, но считал своим долгом противостоять большевизму красному повсюду, где тот представлял опасность».
Канарис никогда не говорил, при каких обстоятельствах он впервые встретился с Франко. Вряд ли такое могло произойти в период первого пребывания Канариса в Мадриде в 1916–1917 гг., иначе об этом было бы известно его знакомым по «Мадридскому этапу». Вместе с тем можно с уверенностью предположить, что оба знали друг друга еще до начала гражданской войны. Не исключено, что они встретились в середине 30 -х гг., когда Франко возглавлял Генеральный штаб при военном министре Джиле Роблесе, руководителе католической партии. Все говорит за то, что оба были уже знакомы, когда Франко поздним летом выяснял в Германии возможности воздушной транспортировки в Испанию дислоцированных в Марокко воинских частей. Двое живших в Тетуане немецких коммерсантов, Бернхардт и Лангенхейм, прибыли по поручению Франко в Берлин, где вели переговоры с генералом Вильбергом из министерства авиации. Геринг, которого информировали о переговорах, поначалу к просьбе Франко отнесся холодно. Хотя он и был заинтересован продать немецкие самолеты за валюту, да и возможность испытать новые модели в условиях, приближенных к боевым, тоже казалась заманчивой, однако вероятность полномасштабного военного мятежа представлялась ему минимальной, чтобы слишком откровенно ввязаться в это дело.
Примерно в это же время к Канарису явились два испанца, прибывшие через Париж, чтобы заручиться его поддержкой планов Франко. И Канарис, в отличие от Геринга, взглянул на проблему не с точки зрения
