только и можно увидеть суда, если, конечно, вы хотите заметить их первыми.
Субмарины выживают только за счет умения первыми увидеть противника. В то время, когда радары еще не существовали, все зависело исключительно от дозорных; а бесконечно всматриваться в темноту сквозь бинокль необычайно утомительно. Вахтенные офицеры обычно брали на себя наряду с общим контролем отрезок между положениями штурвала «полный вперед» и «право по борту». А двое сигнальщиков поочередно то следили, что делается за кормой, то контролировали положение лодки. Кто-то из старшин или главных старшин обычно брал на себя сектор левого борта. Вахта могла продолжаться без перерыва только час, а после этого уставшие от бинокля глаза становились ненадежными и в конце концов совсем отказывались работать. Некоторые командиры, находясь в прибрежном районе, не уходили с мостика всю ночь, но я такого не делал, всегда полагая, что лучше чувствовать себя относительно свежим, на случай ответственных обстоятельств. Обычно я оставался на посту до тех пор, пока не разрешались все вопросы и обстановка не принимала нормальный для ночи спокойный характер. В следующий раз я появлялся на мостике уже перед рассветом. Раздеваться на ночь не приходилось, все всегда спали одетыми, поэтому в случае необходимости можно было оказаться наверху в считаные доли минуты. А вахтенный офицер всегда знал, что делать. В спокойной ситуации я обычно рассчитывал на два-три часа ночного сна, а остальное урывками добирал в течение дня. Наряду с командиром только старший радист и кок оставались единственными людьми на субмарине, освобожденными от вахт. Все остальные жили по режиму «два часа вахты, четыре часа отдыха». Некоторые дозорные имели иной распорядок: час дежурства, три часа отдыха. В эти часы отдыха подводнику приходилось справляться со всеми своими делами: есть, спать, не говоря уже о выполнении всей работы по обслуживанию вверенного ему оборудования. Частые тревоги и нештатные ситуации постоянно требовали срочного погружения, нарушая распорядок. Помимо официального времени наблюдения еще до заступления на пост дозорный должен был потратить по крайней мере десять минут на адаптацию глаз к полной темноте на мостике. Свободная минутка иногда выдавалась у кока и радиста, хотя, как правило, рутинная работа и их заставляла трудиться постоянно, иногда по двадцать четыре часа в сутки. Больше того, в неофициальные, но общепризнанные обязанности кока входила игра в уккерс, совершенно яростную адаптацию детской настольной игры лудо. Играть приходилось в любое время дня и ночи с каждым свободным от вахты офицером, которому почему-либо не спалось.
Молчун Харрис предпочитал шахматы, и раз или два мне приходилось с ним играть, но шахматы не годились для игры на субмарине, несущей боевое дежурство. Постоянно, хотя и подсознательно, даже во сне, все вслушивались в малейшие изменения в работе дизелей, в распоряжения на мостике, которые были слышны в кают-компании благодаря мегафону, или в гудение сирены, вызывавшей офицеров на мостик. Уккерс же в этом смысле оказывалась идеальной игрой во время боевого дежурства. Она достаточно захватывала, не требуя при этом полной концентрации; в достаточной мере распаляла эмоции, когда вас «съедали» на подступах к дому, лишая надежды на безопасность; приносила искреннее удовлетворение, если вам удавалось победить оппонента в подобной же ситуации. Пощады никто не просил и никто не давал. На любой патрулирующей подлодке в любой неразберихе в уккерс играли повсюду – с носа и до кормы. Психологи наверняка смогли бы дать этому явлению научное объяснение, ну а мы пристрастились к этой игре самым естественным образом.
Аналогично в начальный период военных действий мы все принялись поглощать сладости в таких же количествах, как это обычно происходит у детей. Возможно, это случалось оттого, что нельзя было курить. Позднее же врачи, изучавшие, почему и каким образом нам удалось выжить, предписали обязательное потребление сладостей, и они вошли в рацион подводников. Но мы уже и сами поняли, что без сладкого жить не можем.
Неожиданно покой той чудесной ночи в Адриатическом море был нарушен.
В воздухе появился легкий запах дыма. В мегафон прозвучал приказ к боевой готовности. В считаные секунды лодку развернули по ветру. Зарядку аккумуляторной батареи приостановили. Поставили соединительную муфту гребного вала. В работу включились оба двигателя. Все члены экипажа заняли свои места по команде к погружению, а на мостике бинокли нацелились против ветра.
В ночном наблюдении главным всегда было повернуться кормой в нужном направлении; это давало возможность занять любое положение или же, при погружении, как можно точнее определить расстояние. Если вы видели цель, то всегда оставалась возможность развернуться, определив ее курс и скорость; если в поле зрения попадал патруль противника, то каждая секунда оказывалась драгоценной, давая возможность избежать неприятной встречи. Предположим, видимость составляла одну тысячу ярдов – а часто она оказывалась меньшей – и на вас двигался эсминец со скоростью 20 узлов. Это означало, что он приблизится через девяносто секунд. Если вы находились на поверхности, то он мог увидеть вас с расстояния примерно в 500 ярдов, а это давало вам сорок пять секунд, то есть приблизительно то же самое время, за которое вы смогли бы погрузиться в стационарном состоянии. Но по собственной воле никто никогда не останавливался. Обычно продолжали движение таким образом, чтобы, повысив скорость и удаляясь от объекта, иметь возможность рассмотреть подробно, что же этот объект собой представляет. Ночные погружения не сулили ничего хорошего, поскольку, за исключением самых светлых лунных ночей, вы обрекали себя на очень плохую видимость при наблюдениях в перископ, а каждый встреченный объект мог оказаться достойной целью. В лучшем случае вы отказывались от активных действий, но все равно в течение некоторого времени должны были оставаться на поверхности, чтобы зарядить аккумуляторную батарею.
Редко удавалось выследить судно по дыму. Во всяком случае, в моей практике мы сумели сделать это лишь дважды. В этот раз перед нами оказался небольшой торпедный катер: силуэт был низким и поэтому плохо виден. Обойти его нам не стоило труда, но беспокойства он причинил много, так как всю ночь болтался поблизости. Поэтому, когда поднялась луна, нам пришлось всерьез обходить стороной это докучливое суденышко. В итоге, погрузившись на заре, мы оказались дальше от входа в архипелаг, чем я планировал, и из-за этого опоздали к нашему пароходу.
Я решил перехватить его в бухте Цульана, напротив канала Мейет, в который мы под водой вошли на рассвете. Обнаружив гидролокатором мину, мы погрузились еще ниже и прошли между островами на четыре мили вперед, а потом вновь поднялись на рабочую глубину перископа, чтобы приблизиться к материку. Берег оказался крутым, так что разглядеть в его тени корабль было бы трудно.
Но вскоре, однако, мы увидели наш пароход. Он представлял собой грузопассажирское судно, выглядевшее почти как океанский лайнер, только меньших размеров. Через перископ вообще трудно определить размер корабля, а этот тип часто становится особенно обманчивым. Из-за нашего опоздания нам уже не удалось подойти на нужное для торпедного удара расстояние. Но судно шло без сопровождения, а воздушный противолодочный патруль пролетел лишь недавно, а значит, должен был вернуться не очень скоро. Соответственно, мы имели возможность остановить судно орудийным залпом. Мы подошли на расстояние 3000 ярдов, и, прежде чем экипаж судна успел понять, что происходит, его борт уже крушили наши 3-дюймовые снаряды. Скоро начался пожар, но прежде чем нам удалось нанести завершающий удар в машинное отделение, корабль сумел пристать к берегу возле крохотной деревеньки Падубице. Он служил транспортом, и многие из находящихся на нем людей, чтобы спастись, начали прыгать за борт. Мы решили подстраховаться и погрузились, под водой приближаясь к нашей цели, и уже с расстояния в тысячу ярдов отправили торпеду в севший на мель пароход. Он тут же загорелся, и даже на следующий день издалека, в открытом море, был виден дым от пожара.
Эта атака получила интересное и неожиданное послесловие. Двенадцать лет спустя я разговаривал с капитаном Орхайловичем, военно-морским атташе Югославии в Лондоне, и разговор коснулся особенностей действия береговой артиллерии. Я вспомнил и рассказал, что однажды во время войны был обстрелян югославской береговой артиллерией – стреляли, конечно, итальянцы. А произошло это во время боевого дежурства у берегов Далмации. Тогда мой собеседник поинтересовался, не служил ли я на той самой подводной лодке, которая загнала на берег пароход. Оказалось, что во время войны он командовал партизанским отрядом в той самой горной местности, и именно в тот день они располагались в горах над деревней Падубице. Партизаны наблюдали за происходящим, а потом, спустившись, напали на итальянских моряков, мокрых, измученных и не готовых отразить неожиданную атаку. Их трофеем тогда стал огромный запас винтовок, пулеметов и боеприпасов.
Мы оставались в бухте Цульана весь день, надеясь на продолжение истории. Хотя дым на севере и
