сопровождении свиты прошел вдоль всего строя. Казалось, что он ощущает себя «маленьким капралом»[21].
Сразу же после смотра Керенский в нашем сопровождении отправился на вокзал. К моменту его появления почти все население городка собралось у вокзала. Мы с трудом прокладывали путь через радостно-возбужденную толпу.
Сейчас Керенский был намного веселее и доброжелательнее, чем по прибытии; судя по всему, он остался доволен своим выступлением и отношением к нему в гарнизоне. Он, улыбаясь, раскланивался направо и налево и, поднимаясь в вагон, остановился на ступеньках и произнес короткую речь. Поезд тронулся. Люди сначала шли, а потом побежали за вагоном, размахивая шапками и выкрикивая: «Да здравствует Керенский!», «Да здравствует революционная Россия!».
Когда мы поскакали домой, усталые и голодные, я услышал, как один солдат произнес:
– Чепуха! Все, что нам нужно прямо сейчас, так это мир, земля и хлеб.
Ни идеи бескровной революции, ни место России среди цивилизованных стран, ни радужные перспективы геройской смерти защитников цивилизации – ничего из того, что с таким пафосом излагал Керенский, не могло затмить трех волшебных слов: мир, земля, хлеб.
Так ребенку, играющему старой куклой, вдруг предлагают новую книгу с яркими картинками. Пролистав книгу, ребенок отбрасывает ее и берет в руки любимую старую куклу.
Спустя несколько месяцев мне довелось услышать речь Троцкого перед двумя тысячами моряков. Тема была все той же. Троцкий призывал моряков к наступлению на Белую армию. Но как не похожи были эти два оратора! Выступление Керенского носило показной, мелодраматичный характер. Он так часто говорил «я», что создавалось впечатление, что он говорил лично о себе, а не о России. Он демонстрировал, с каким трудом ему дается каждое слово.
Троцкий говорил просто, без дешевых эффектов, однако так строил предложения, словно задавал вопросы. Он на одном дыхании произносил такое предложение-вопрос и делал паузу, дожидаясь, пока в умах его слушателей созреет ответ. Когда он понимал, что этот ответ не устраивает его, он вновь возвращался к прежней теме, и так до тех пор, пока слушатели не приходили к желаемому для него ответу. Его речь длилась три часа, и он ни разу не произнес местоимение «я».
Когда Керенский закончил выступление словами «я, ваш главнокомандующий, поведу вас в атаку против немецких штыков», я услышал, как один из уланов пробормотал: «Паршивый адвокатишка!» Это было презрение профессионального солдата к штатскому, который говорил о том, в чем совершенно не разбирался. Ни в одной армии никогда не произносят слов «
Троцкий завершил свою речь словами: «Ваши братья в Германии, Франции, Англии, Австралии и Америке следят за вашими действиями, и, если вы положите свою жизнь за государство рабочих, ваши имена останутся навечно в их сердцах».
Я хорошо помню, как закончились эти выступления. Троцкий выглядел усталым, но спокойно сошел с трибуны. Керенский спускался, едва ли не падая, всем своим видом показывая, насколько он обессилел. Мне было ненавистно все, о чем пытался сказать Троцкий, и я от всего сердца желал, чтобы прав оказался Керенский. Но правильную речь произнес, к сожалению, не Керенский.
Глава 15
ГРАЖДАНКА ШЛЮХА
Спустя несколько дней пришел приказ из штаба. Через десять минут весь полк знал, что нас направляют на фронт. К полудню следующего дня мы уже загрузились в два состава, готовые двинуться на запад.
Мы находились в отличной форме и были обеспечены всем необходимым. Несмотря на бессмысленное выступление Керенского и болтовню его последователей и подражателей. Большинство офицеров пытались доказать, что владеют своим делом, способны так же хорошо выполнять свои обязанности, как и по приказу императора.
Пока в ожидании отправки мы стояли на запасных путях, к нам подошел начальник вокзала и рассказал о положении, сложившемся на железных дорогах. Чувствовалось, что старик крайне взволнован. По его словам, солдаты понимали свободу как возможность передвигаться куда и когда они хотят, невзирая на приказы, отданные от имени этой самой свободы. Огромные солдатские массы хлынули с фронта домой и из тыла на фронт.
На протяжении всей войны солдаты, вне всякого сомнения, сильно тосковали по дому, понимая, насколько плохо там обстоят дела. Начальник станции рассказал, что иногда солдаты, получив недельную пайку хлеба, без всякого разрешения отправлялись за сотни километров домой, чтобы отдать хлеб семье. Солдаты могли вернуться на фронт, а могли и решить, что весной, во время посевной, они будут намного полезнее дома, чем на фронте. В конце концов, свобода есть свобода.
Солдаты теснились на крышах, висели на подножках вагонов. В любой момент они могли свалиться с поезда. Зачастую, заснув на ходу, они срывались с крыш и подножек вагонов. Снаружи они замерзали, поэтому никакая сила, никакие приказы не могли заставить солдат, пробравшихся внутрь, выйти из вагона. Куда бы они ни ехали, с ними всегда были винтовки.
Офицер, отвечавший за посадку в вагоны, организовал патруль из трех солдат, чтобы помешать солдатам, не относящимся к нашему полку, сесть в поезд. Вагоны и так были набиты до отказа. Люди стояли в проходах, лежали под нижними полками и на багажных полках. Стояли даже в туалетах, предварительно выломав двери. Если офицер требовал от солдата документы на право проезда, то солдат даже не считал нужным отвечать. Свобода! Тогда офицер привлекал патрульных. Солдат, называя их товарищами, рассказывал жалостливую историю о жене и детях, которые не видели его несколько лет. Якобы его жестокий «офицер, который всегда был и будет противником свободы» – магические слова – в течение многих месяцев не давал ему, солдату, отпуск, хотя была его очередь. Патрульные проникались сочувствием к солдату, а офицер, начальник патруля, выглядел беспомощным дураком.
Если солдату не удавалось вызвать сочувствие у патруля, он обращался к окружающим, взывая к их чувству товарищества. Тогда, вместо общения с одним солдатом, офицеру приходилось иметь дело с целой сворой обезумевших, голодных, истеричных, озверевших людей. Были случаи, когда слишком добросовестных и упрямых офицеров избивали, выкидывали из вагона, а иногда и убивали.
Солдаты не случайно брали с собой в дорогу винтовки и ручные гранаты. Мы ощущали себя словно на пороховом складе, где висит табличка «Курить запрещается!», а вокруг ходят толпы людей с зажатыми в зубах папиросами.
Начальник станции пообещал, что мы без особых трудностей доедем до передовой. По его словам, самый ужас творится в поездах, которые идут на восток, с фронта. По его сведениям, с фронта ежедневно уезжают тысячи солдат. Однако есть и те, кто стремился на запад.
Наш полковник был всерьез озабочен полученной информацией. Он отдал команду выставить сторожевые посты в дверях вагонов и установить пулеметы на площадке последнего вагона и на тендере локомотива.
Во время остановок караульные с винтовками должны были стоять на ступеньках вагона и не подпускать никого ближе чем на десять метров.
Очень скоро мы поняли, что начальник станции ничего не преувеличил. Когда мы прибыли на последнюю перед фронтом узловую станцию Раздельная, на ней творился ад. Здесь скопилось огромное количество поездов. Солдаты, уставшие от ожидания отправки, ворвались в склад и запаслись изрядным количеством горячительных напитков. Устроив пьяный дебош, они попытались захватить поезд. К счастью, мы находились на значительном расстоянии от вокзала. Для пьяной, бесчинствующей толпы наши поезда не представляли интереса, поскольку стояли слишком далеко, но мы могли видеть все, что происходило на станции.
В этой безумной толпе не было ни одного человека, кто бы представлял, что следует делать, что вообще происходит, кто есть кто. Группы солдат готовили на кострах еду, пели, пили, заигрывали с женщинами, кричали, ругались. Все подразделения смешались в одну кучку. Офицеров никто не слушал. Когда подходила очередь садиться в вагоны, на посадку затрачивались часы. Небольшие патриотически настроенные воинские подразделения пытались сохранять дисциплину, но таких было совсем немного. Их показная дисциплинированность действовала на толпу как красная тряпка на быка.
Ночью наши два поезда подошли к зданию вокзала. Нам объяснили, что до отправки придется
