артиллерия. Проскакала великолепная кавалерийская дивизия, сплошь из азиатов, которая воспользовалась брешью в проволочном заграждении, образовавшейся во время нашего наступления.
Мы с удивлением узнали, что немецкая артиллерия прекратила огонь. На какой-то промежуток времени наступил мир. Мы не знали, как долго он может продлиться.
Около трех часов дня пришел приказ начать движение. Мы должны были следовать за азиатской кавалерийской дивизией и поддерживать контакт с двумя уцелевшими эскадронами нашего полка. Уставшие уланы послушно вскочили на лошадей и вновь двинулись на запад. Мы скакали почти до заката, не замечая и не понимая, что творится вокруг и впереди. Ужасно хотелось есть. Мы уже почти сутки ничего не ели, а только жевали грязный снег. Полевые кухни тащились в глубоком тылу, и одному Богу было известно, когда они доедут до нас.
Где-то впереди раздавался грохот артиллерийской канонады. Мы, по мере возможности, пытались узнавать новости от раненых, направлявшихся в тыл. Их становилось все больше и больше. Где третий эскадрон? Где четвертый? Чем они заняты? Какова ситуация? Сколько военнопленных? Раненый выслушивал наши вопросы с таким видом, словно хотел сказать: «Зачем вы задаете эти вопросы, когда я испытываю мучительную боль? К чему мне думать о том, как складывается ситуация на фронте, когда я, возможно, потерял руку или ногу и не знаю, смогу ли теперь самостоятельно передвигаться? Меня больше беспокоит собственная жизнь, чем судьба вашего полка».
Затем нам навстречу попалась группа австрийцев, таких же безучастных, как наши солдаты, и так же не понимающих, что их ждет впереди. Они шли сами, без конвоя, автоматически переставляя ноги, вяло переговариваясь. Двое австрийцев поддерживали под руки раненого русского солдата. Они общались на какой-то чудовищной смеси русского и немецкого, отчаянно гримасничая и жестикулируя.
Лошади устали, поэтому мы продвигались крайне медленно. Иногда, несмотря на ранение, которое, правда, не слишком беспокоило, мне приходилось спешиваться и идти рядом с лошадью. Я шел и прислушивался к разговорам солдат. Никто не говорил о войне. Мало кто жаловался на усталость, голод и боль. В основном они говорили о «хлебе, мире, земле» и вспоминали дом и семью.
Мы напрасно оглядывались в поисках полевых кухонь, их не было и в помине. Все парни, и даже Шмиль, у которого сегодня, по всей видимости, был самый счастливый день, испытывали жесточайшие муки голода. Некоторые уланы, чтобы заглушить чувство голода, жевали овсяные зерна из неприкосновенного запаса для лошадей. Не было никакой надежды обнаружить хоть что-нибудь съестное, поскольку вокруг царил полнейший хаос: все было искорежено, разбито, разломано. Мы находились в весьма специфической части фронта, которую в течение последних месяцев по нескольку раз занимали и оставляли наши армии и армии противника.
В районе пяти часов дня неожиданно заработала немецкая артиллерия; канонада постепенно приближалась и становилась все сильнее. Спустя пятнадцать минут мы впервые получили внятное сообщение о происходящих событиях. Мощное кавалерийское наступление отбросило немцев и австрийцев на десять километров. Но противник подтянул артиллерию и остановил наступление. Наша артиллерия действовала весьма неуверенно, может, не смогла занять удобные позиции, или не хватало снарядов, или опять поднялся мятеж. Мы могли только гадать.
Пришел приказ с максимально возможной скоростью прибыть к точке, обозначенной на карте как «высота 13», до которой оставалось порядка двенадцати километров. Мы должны были любой ценой занять эту высоту. На данный момент я был старшим из офицеров. Когда все офицеры собрались, я сказал:
– Господа, бессмысленно надеяться, что нам удастся выполнить поставленную перед нами задачу, зная, как настроены наши люди. Надо воодушевить их. Поговорите с ними. Объясните необходимость выполнения приказа.
Не знаю, о чем говорили другие офицеры, но вот что я сказал своему взводу:
– Парни, мы потеряли несколько человек. Остальные в плохой форме. Нам приказывают идти в наступление и взять высоту 13. Значит, вам нужно сделать новый рывок. Этим вы поможете остальным нашим парням. Мы должны стиснуть зубы и идти вперед, как мы сделали это утром.
Больше я ничего не мог им сказать, потому что сам не хотел идти, и они знали это. Я смотрел в их усталые, покрасневшие от напряжения, глубоко запавшие глаза и словно читал в них ответ (а может, это мне только казалось): «Не обманывай нас. Ты чувствуешь то же, что и мы. Мы пойдем. Но зачем? Ради чего?» Я отчаянно подыскивал нужные слова, но никак не мог их найти.
Говорить о Польше? Но я и так знал, что они помнят о ней. О чести? Но она или есть, или ее нет, и об этом вообще не говорят. О чувстве товарищества? Но об этом просто глупо говорить, ведь они и так были лучшими в мире товарищами. О высокой политике? Ничего глупее уже не придумаешь. Я просто посоветовал им соблюдать осторожность и заботиться о лошадях. Уланы прекрасно поняли меня.
Мы шли рысью. Спустя полчаса мы получили приказ ускорить движение. Мы делали все от нас возможное, но в следующие полчаса нам пришел очередной приказ с требованием поторапливаться. В шесть вечера мы въехали в небольшую березовую рощу, где нас дожидался полковник с жалкими остатками нашего полка. Свист немецких снарядов над головой наполнял меня ужасом.
Полковнику с его уланами досталось гораздо сильнее, чем нам. Они понесли огромные потери. Если бы не кавалерийская дивизия, то они были бы полностью уничтожены. Полковник был дважды ранен и сильно устал.
С усилием вскочив на лошадь, он скомандовал:
– Четыре эскадрона атакуют батарею противника за тем холмом. Никаких резервов. Поле чистое.
Это было известно, поскольку они уже пересекали это поле, а затем были отброшены назад. В мертвой тишине мы медленно выехали из рощи и рассредоточились по черному полю в медленно опускавшихся сумерках. Наше наступление напоминало парад призраков, снятый в замедленном режиме и показываемый на экране, которым служило серовато-розоватое небо. Уланы больше не были людьми; они стали призраками. Лошади тоже были призраками.
Мы пересекали длинное поле, рассредоточившись, мрачные, одинокие, как бесшумные всадники в ночи.
Мы проехали деревья, отделявшие границы полей, перепрыгнули через невысокие каменные ограды и узкие канавы. Мы не знали, что нас встретит в конце пути. Пехота? Проволочные заграждения? Пулеметы? Судя по доносившимся звукам, на высоте 13 располагалась батарея из четырех полевых пушек. Нас обнаружили, когда мы находились примерно на середине поля. Лошади даже не ускорили темп в ответ на завывания снарядов над головой. В нас больше не было страха; оставалось только покориться судьбе. Мы были беспомощными глиняными мишенями, установленными в стрелковом тире.
Я не чувствовал боли в раненой ноге, она затекла и словно одеревенела. Я не понимал, удерживается ли нога в стременах. Что же чувствовали те, кто был серьезно ранен, например полковник? Вероятно, он испытывал страшную боль, но все-таки держался в седле. Он скакал чуть впереди, и я различал в сумерках силуэт его светло-рыжей лошади.
Нам оставалось где-то с полкилометра, и мы подъехали так близко, что снаряды разрывались за нашими спинами. Мы не знали, имеются ли у нас потери, но стонов не было слышно. Все тем же призрачным медленным галопом мы поднялись на холм. Немецкая батарея, четыре пушки и порядка шестидесяти человек, располагалась значительно ниже. Когда мы достигли вершины и наши силуэты четко обозначились на фоне неба, две пушки продолжали стрелять, а две молчали. Призрачной тенью мы понеслись вниз, на немецкую батарею.
Несколько немецких слов. Отдельные фигуры на лошадях, растаявшие в темноте. Внезапная тишина. Несколько выстрелов. И немецкая батарея оказалась в наших руках. Наши лошади еле держались на ногах. Некоторые даже легли на землю. Люди выглядели не лучше. Усталые, голодные, они молча стояли или сидели на земле. Немцы смотрели на нас и не могли понять, кто или что захватило их батарею. Для них мы тоже были призраками.
Немецкая батарея понесла незначительные потери: нескольких человек затоптали лошади. Мы не сделали ни единого выстрела. И если бы сейчас эти пятьдесят немцев захотели взять нас в плен, они могли легко это сделать. Но они подчинились и ждали дальнейшего развития событий. Несколько немцев сбежали, воспользовавшись темнотой, но их никто не преследовал. С трудом поднявшись на ноги, полковник отправил группу уланов установить связь. Шестеро уланов, медленно взгромоздившись на усталых лошадей, молча скрылись в темноте.
