– Я – кормилец. Обеспечиваю свою семью.
Врач, не поднимая головы, изучал документы раненого.
– Я – кормилец, – повторил солдат.
Врач поднял на раненого красные от усталости глаза и несколько долгих секунд внимательно вглядывался в лицо. Затем тихим голосом обратился к медицинской сестре:
– Случай 14 653.
Медсестра начала заполнять бланк истории болезни.
– Я – кормилец, – повторил солдат.
Врач, словно не слыша этих слов, заставил солдата лечь. Медсестра сняла повязки, под которыми оказалась раздутая красная плоть, ничем не напоминающая пальцы. Врач произнес что-то тихим голосом на латыни.
– Ампутация.
Легкая анестезия оказала мгновенное воздействие на солдата. Он заснул спокойным сном. Во сне он стал похож на сказочного великана, усыпленного лилипутами.
В течение пятнадцати минут пальцы, один за другим, отправились в ведро.
Медсестра, дававшая хлороформ, увлеченно следила за действиями хирурга, колдующего над руками больного, и не заметила, как солдат стал отходить от анестезии.
Больному еще не успели после операции перевязать руки, как он открыл глаза. Первым, что он увидел, был ампутированный палец, лежащий на стеклянной полке. Жуткое рыдание вырвалось из его горла. Он приподнялся и выкрикнул:
– Зачем? Зачем?
Медсестра насилу уложила его на койку. Солдат заплакал, горько и безутешно, как ребенок.
– Зачем?
Он повторял свой вопрос, переводя взгляд с доктора на медсестру, и ждал ответа. Этот солдат, как крестьяне из сожженной деревни, в отчаянии выкрикивал: «Зачем?» Ответом была тишина.
За полчаса мы доскакали до ушедшего вперед полка. Оказывается, нам пришлось отступать из-за отсутствия боеприпасов на флангах.
Этой ночью таинственным образом от солдата к солдату летели слова: «Опять нет боеприпасов». Польские уланы были вынуждены отступить.
Глава 3
БРАТЬЯ
Пятеро суток мы неустанно двигались на восток – пять дней и ночей с короткими остановками, чтобы дать отдохнуть лошадям.
Дождь лил не переставая, и днем и ночью. Плоское, серое небо нависло над землей. Стаи мокрых, замерзших птиц с негодующими криками взмывали в холодных воздушных потоках в небо. Деревья стояли голые, и лишь последние, жалкие листочки еще упорно держались за ветки. Наконец дождь прекратился. Ночью подморозило, и наутро конские попоны оказались покрыты тонкой коркой льда, а в гривах и хвостах лошадей, словно бриллианты, сверкали крошечные сосульки.
Временами, получая приказы, подобные этому, мы говорили друг другу: «Похоже, теперь-то начнется». Мы прибывали к месту назначения, находясь в нетерпеливом ожидании. Все в полной боевой готовности; нервы натянуты до предела.
Однако ничего не происходило. В очередной раз мотоциклист или всадник доставлял мятый желтый конверт. Нам приходилось тут же подниматься и двигаться дальше, все дальше и дальше от линии фронта. Россия отступала. Какими бы храбрыми ни были солдаты, но без патронов они оказывались беспомощными.
Никто ничего не объяснял. Но никто и не задавал никаких вопросов, чтобы прояснить ситуацию. Никто не волновался. Все делалось спокойно, можно сказать равнодушно.
Мы подчинились судьбе. Казалось, что мы так и будем безостановочно двигаться в неизвестность под бесконечным, не утихающим ни на минуту дождем. При этом мы не видели никакой существенной причины для продолжения движения. Единственное, что было абсолютно ясно: у нас не было никакой цели.
Ощущение гнетущей тишины было тем сильнее, чем дальше мы отходили от линии фронта. Доносившиеся издалека глухие раскаты орудий напоминали тяжелое, прерывистое дыхание сильно уставшего гиганта, находившегося на грани жизни и смерти.
Нам было гораздо хуже, чем солдатам в окопах, поскольку, казалось, мы пребываем в бесконечном, бесцельном отступлении. На передовой солдаты, так или иначе, были при деле. Худо или бедно, они были обеспечены продовольствием. Совсем другое дело, когда вы отступаете от линии фронта. Вам самим приходится заботиться о продовольствии. Кроме того, нам приходилось заботиться и о гражданских лицах. Однако никто не выражал неудовольствия.
В один из дней мы вышли в три часа утра и через несколько часов смогли, наконец, определиться на местности.
В рассветном сумраке обозначилась ровная, широкая дорога, вытянутая как струна. Она не петляла меж холмов, не огибала русла рек. Она безудержно неслась, как взбесившаяся лошадь, прямо, не обращая никакого внимания на то, что творится по сторонам.
Дорога, конечно, была широкой и прямой, но вот двигаться по ней было совсем не просто. Грязь… моря грязи… океаны грязи. За два года артиллерия, пехота, тяжелые подводы, конница так перепахали дорогу, что она не подлежала быстрому восстановлению.
Мы медленно продвигались по краю дороги гуськом, один за другим. Лошади сами выбирали путь, пытаясь найти сухие места. Временами, оступившись под тяжестью седоков, лошади проваливались в грязь. Но нам еще повезло: заботу о нас взяли на себя наши лошади.
Спустя какое-то время мы нагнали толпу пленных, несколько сотен человек. Они медленно тянулись по дороге. Именно тянулись, а не шли. Требовалось время, чтобы вытащить одну ногу из грязи, отряхнуть ее и поставить немного вперед. За это время вторая нога еще больше увязала в грязи. Новое усилие. Поднять ногу, отряхнуть и выдвинуть вперед. Вот так они и ползли.
Кое-кто из пленных пытался пройти по краю дороги. Но разве хватило бы сил этим смертельно уставшим, голодным людям перескакивать с одного сухого островка на другой, без риска сломать лодыжку? После нескольких попыток они опять возвращались в грязь.
Им было уже все равно, где и как идти. Они шли словно во сне, автоматически переставляя ноги.
Мы двигались, конечно, намного быстрее и комфортнее. Они, казалось, не испытывали никакой зависти к нам, а ведь мы ехали верхом. Но и они не вызывали у нас никакого сострадания. Мы были слишком измотаны, чтобы испытывать какие-либо чувства. Да, мы находились в лучшем положении, но судьбе было угодно перемешать нас. Австрийские пленные, польские уланы, русские солдаты, офицеры и гражданские лица – все мы оказались в мрачном, парализующем всякие чувства болоте.
Неожиданно один из уланов услышал, как кто-то окликает его по имени. Голос раздавался из толпы пленных. Улан не понял, кто его окликнул, но, присмотревшись, увидел, как один из пленных отчаянно старается пробиться к нему с середины дороги.
На первый взгляд звучит несколько странно. Но добраться с середины дороги к обочине было действительно непростым делом. Представьте такую картину. Стадо коров переплывает реку, и вдруг одна корова из середины стада решает повернуть и плыть в обратном направлении. Вот в таком положении оказался человек, решивший пробиться с середины дороги к обочине.
Расталкивая толпу, увязая в грязи, пленный не переставал выкрикивать одно имя: «Питер!» Улан наконец увидел несчастного, но не остановил лошадь. За ним по узкой полоске более или менее утрамбованной земли двигалось порядка ста пятидесяти всадников. Если бы он остановился, то нарушил бы движение.
Пленный оказался поляком, младшим братом нашего улана. Только один брат служил в русской армии, а другой в австрийской. Русские захватили австрийцев в плен, и теперь один из братьев оказался военнопленным. Он уже три года ничего не слышал о семье, оставшейся на Родине.
Братья встретились впервые после трехлетней разлуки. Один верхом двигался в неизвестном направлении. Другой шел пешком, и тоже в неизвестном направлении.
Не обменявшись даже рукопожатием, пленный ухватился рукой за седло коня, на котором ехал
