Нам отдали наши вещи, погрузили нас в поезд для перевозки заключенных и, судя по направлению движения солнца, повезли на запад. Мы ехали в течение девяти дней. Каждый день нам давали некоторое количество грязной воды коричневого цвета, половину соленой селедки и около фунта хлеба. Мы прибыли в Берлин сильно истощенными. Если мы думали, что до этого мы сидели в плохих тюрьмах, то вскоре смогли убедиться в обратном, оказавшись в берлинской тюрьме Лихтенберг. Это был «сумасшедший дом», где всем заправляли моряки. Там процветал мордобой! Я познакомился с одним из этих парней в первый же день моего пребывания там. Я слышал, что кто-то ходит по коридору и что-то спрашивает возле каждой камеры. В конце концов он подошел и к моей камере: «Сколько?» Когда я не ответил незамедлительно, дверь распахнулась. Конвоир со всей силы ударил меня по почкам связкой ключей. Когда я упал на пол, его вызвал в коридор дежурный офицер. Конвоир сказал, что изобьет меня до полусмерти, если, когда он вернется, я буду сидеть на койке. Для этой цели у него имелась специальная дубинка. К сожалению, на следующий день мне пришлось слишком часто слышать, как он претворяет в жизнь свои угрозы в соседних камерах. Помещения тюрьмы Лихтенберг были наполнены криками и плачем.
Нас перевели в Берлин не только для того, чтобы конвоиры били нас ногами в камерах, в которых, кстати, не было ничего, кроме ведра. Оно использовалось для всевозможных нужд: для мытья, для получения пищи и для отправки естественных нужд. Предполагалось, что в Берлине нас будут не только бить. Через четыре недели о нас вспомнили. Один комиссар, которого я уже встречал в Москве, вновь начал меня допрашивать. Мне с целью опознания предъявили тела Гитлера и Евы Браун. Линге доставили в рейхсканцелярию, где его спрашивали о назначении той или иной комнаты. Вероятно, эта информация нужна была для того, чтобы позднее использовать ее в фильме.
Бывший участник Сопротивления, который теперь служил в Лихтенберге в качестве надзирателя и подсадной утки, рассказывал мне, что он присутствовал при эксгумации всех трупов, захороненных во дворе рейхсканцелярии. Среди них было два полуобгоревших тела. Русские сразу их отделили точно так же, как и тела всех членов семьи Геббельса. Их трупы ранее я никогда не видел, теперь я их смог осмотреть только в присутствии этого полковника. После прояснения некоторых нестыковок в показаниях бывшего офицера криминальной полиции Хофбека, который утверждал, что я присутствовал во время кремации Гитлера, меня спросили, на самом ли деле тот человек, который со мной прощался, был Гитлером, а не его двойником. Я сидел за одним столом с Гитлером сотни раз, знал тот диалект, на котором он разговаривал, представлявший собой смесь австрийского и баварского говора, поэтому никак не мог спутать постороннего человека с Гитлером. Я объяснил все это полковнику, подписал свое заявление и был свободен. Свободен для новой поездки в Москву.
Во время пересадки в Брест-Литовске я вынужден был ползти вверх по ступенькам, в то время как охрана тюрьмы стояла и орала на меня, поскольку я не мог держаться прямо и поднимался по ступенькам на костылях. Стоявшее в моей камере ведро для раздачи жидкой пищи протекало, поэтому через некоторое время в ней стало сыро и ужасно воняло. Конвоир приказал мне вытереть остатки пищи клочьями полотенца, которое у меня осталось. Я отказался. В соломенной подстилке водилось ужасное количество клопов. Через четыре дня меня, наконец, перевели в другую камеру, но только на один час. Когда я вновь туда вернулся, то увидел, что на полу было процарапано «Миш». Оказывается, он тоже был здесь. Это покажется невероятным, но мы были рады, когда вновь оказались в Москве и нас снова поместили в Бутырку. Путешествие в Берлин измотало нас до последней степени. Через несколько дней я узнал, что нас скоро переведут в лагерь. Для того, кто томится в тюремной камере, даже лагерь кажется подобием свободы. Ты все еще находишься в заключении, но, по крайней мере, можешь общаться с людьми. Жизнь в лагере отличается некоторым разнообразием. Ты снова ощущаешь слабый вкус к жизни, хотя, конечно, это только иллюзия. Примерно через год генерал Кобулов снова вспомнил обо мне. Его первый вопрос показался мне нелепым, но он был типичен для русских следователей: «Теперь ты собираешься говорить?» Мой ответ, как и всегда, показался ему столь же нелепым. Он сказал: «Ты будешь здесь сидеть два года, три года, пять лет, даже десять лет, пока нам не расскажешь все, что знаешь!» Цинично усмехнувшись, он отправил меня обратно в камеру.
С меня было достаточно! Я просидел в тюрьме три с половиной года. Я не получил ни одной весточки от моей семьи, и мне не разрешали самому им писать. Я решил покончить с такой жизнью тем или иным способом. Конечно, я наивно полагал, что это сделать легче, чем оказалось на самом деле, но кое-что я начал предпринимать в этом направлении, и хотя потерял много времени, но добился первого успеха. Я выдвинул следующий ультиматум: если меня не отправят отсюда через три месяца, я объявляю голодовку, невзирая на то, к каким последствиям это приведет. Я не хочу и не могу так дальше жить!
В ответ – ни звука! Громадная таинственная Бутырка хранила молчание. В тот момент казалось, что никому до меня нет никакого дела. Даже последовавшее на третий день разъяснение, что голодовки запрещены в России и поэтому они рассматриваются как своего рода антиправительственные выступления, за которые полагаются суровые наказания, не остановило меня. Тюрьма просто хотела выяснить, почему я поступил так глупо. Она могла только дать мне совет уступить. За мной следили, чтобы я не голодал, но мои требования никто не собирался выполнять. Я просто хотел выбраться отсюда и однажды увидеть зеленые листочки и услышать новости от своих родных.
В одиночной камере, расположенной в женском крыле Бутырки, началась зловещая игра.
Для выполнения этой миссии снарядили не такой уж маленький отряд: несколько офицеров, несколько людей в штатском, а также медсестру, вооруженную стеклянной воронкой, резиновой трубкой и кувшинчиком пенящейся жидкости. Меня спросили: «Ты будешь есть?» – и, получив от меня ответ, что не буду, четыре человека прижали мои ноги, голову и плечи к кровати. Медсестра вставила резиновую трубку мне в нос, но это резиновое чудовище толщиной 10 миллиметров там не помещалось. Медсестра повторяла попытки одну за другой. Побежала кровь, и я потерял сознание. Когда я пришел в себя, то оказалось, что трубка вставлена в пищевод через рот. Я немедленно вытащил ее. Через некоторое время они достали трубку меньшего диаметра. И все началось сначала. Казалось, что конвоиров забавляет эта сцена, когда я вскрикивал от боли, они шутили и смеялись. В конечном итоге в меня влили всю жидкость. Вся компания удалилась, осчастливив меня сообщением, что они вернутся завтра утром. Я остался в одиночестве, присев на пол своей камеры.
На следующий день медсестра появилась одна. Она думала, что я успокоился. У меня страшно болела голова, но я твердо отказывался принимать пищу. Ей на помощь опять пришли некие люди, и вся процедура повторилась заново. На этот раз я кричал так громко, что женщины, сидевшие в соседних камерах, начали жаловаться. Мои мучители отпустили меня, когда процедура была окончена, и пообещали завтра прийти два раза. На следующий день медсестра отказалась исполнить мою просьбу хотя бы использовать для процедуры трубку меньшего диаметра. Я попросил об этом также и доктора, пожилую русскую женщину, которая казалась добрее своих коллег, но она отделалась пустыми отговорками и сказала, что я должен есть. Однако я не сдавался. На четвертый день доктор опять появилась в дверях и внимательно посмотрела на меня. Искусственное питание и мои крики начались опять. По моей просьбе пришел начальник караула, и я крепко сжал его руку. У доктора по щекам текли слезы, но она не могла вмешиваться, так как она также только выполняла приказ.
В воротнике моей куртки, которая была у меня с собой, я спрятал маленький самодельный нож, представлявший собой металлическую пластинку из легкой гинденбургской стали. Я ее заточил до остроты лезвия бритвы о камни тюремной камеры. Дрожащими руками я потянулся к этой небольшой вещице, которая должна была освободить меня от мучений, не забывая при этом поглядывать в сторону глазка, через который за мной могли следить. В конечном итоге я все-таки нащупал маленькое лезвие, и теперь его оставалось только просунуть между складками одежды к тому месту, где был распорот шов. Внезапно дверь распахнулась. Вошел надзиратель, который иногда выражал мне симпатию за мои страдания. Он быстро оглядел комнату и снова вышел. Я быстро скатал свою куртку и сел на нее. Вошел офицер МВД и потребовал отдать ему куртку. Поначалу его поиски не дали никаких результатов. Затем, спустя несколько минут, он оторвал воротник и нашел нож. Он иронически посмотрел на мои вены. Когда я подтвердил его подозрения, поднялась суматоха. Все было тщательно осмотрено и обыскано. Даже ведро и скамья, на которой я просидел целый день, были перевернуты. Меня заставили раздеться. Они забрали с собой все, что было на мне надето. Взамен этого мне прислали новые «старые лохмотья». Короче говоря, все, что
