интереса, вреде и убытке, как скоро о том уведаю, не токмо благовременно объявлять, но и всякими мерами отвращать и не допущать потщуся и всякую вверенную тайность крепко хранить буду, а предпоставленным надо мною начальником во всем, что к пользе и службе государства касаться будет, надлежащим образом чинить послушание и все по совести своей исправлять и для своей корысти, свойства и дружбы и вражды против службы и присяги не поступать, от команды и знамени, где принадлежу, хотя в поле, обозе или гарнизоне, никогда не отлучаться, но за оным, пока жив, следовать буду и во всем так себя вести и поступать как честному, верному, послушному, храброму и расторопному солдату, надлежит. В чем да поможет мне Господь Бог Всемогущий».
Молодые солдаты хором повторяли за священником слова присяги. Затем каждый подходил к священнику, целовал крест и полковой штандарт и говорил:
– Клянусь!
Рано утром в день присяги солдат учили, как стоять, выходить из строя и что говорить.
Рядовые солдаты не имели отпусков, им даже не просто было получить увольнительные, чтобы сходить в город. По крайней мере, в первые месяцы службы, пока новобранцы не приобретали необходимый внешний вид и манеры, им не позволяли покидать казармы. Только в особых случаях им разрешалось на несколько дней съездить домой; как правило, причиной служила болезнь или смерть какого-то из близких родственников. Меньшиков слыл большим либералом и довольно свободно давал солдатам увольнительные, но при этом не отказывал себе в удовольствии продемонстрировать чувство юмора, весьма своеобразное и непонятное солдатам. Когда гусар, например, просил отпустить его домой, потому что заболела мать, Меньшиков спрашивал:
– Ты что, врач?
Учитывая, что простая крестьянская семья имела доходы ниже среднего, а солдат получал чисто символическое жалованье, немногие могли себе позволить съездить в отпуск. Солдат получал пятьдесят копеек в месяц и несколько дополнительных копеек на нитки и иголки. Помню историю, случившуюся в нашем эскадроне опять же во время инспекционной проверки генерала Гурко. За месяц до этого умер известный старый генерал. Количество эскадронов, сопровождавших похоронный кортеж, зависело от положения, которое занимал умерший. В данном случае за гробом следовала большая часть Московского гарнизона. Было очень холодно. Торжественная процессия двигалась в замедленном темпе, и я жутко замерз, сидя на лошади. В соответствии с предсмертной волей генерала каждый солдат, принявший участие в его похоронах, получил один рубль.
Во время смотра Гурко, как и в прошлый раз, выбрал солдата с глуповатым выражением лица и спросил:
– Ты получаешь какие-нибудь деньги, кроме зарплаты?
– Да, ваше превосходительство, – непроизвольно ответил солдат.
– И что это за деньги? – спросил генерал, предполагая, что солдат говорит о копейках, выдаваемых на нитки и иголки.
Стоявший за спиной генерала унтер-офицер жестами показывал, что пришивает пуговицу. Но солдат не понял намека и, помолчав, ответил:
– За похороны старого генерала.
Рубль было проще запомнить, чем несколько копеек.
Кроме уже упомянутых 2 3/4 фунтов черного хлеба, каждый солдат ежедневно получал 1/4 фунта мяса, чай и сахар. На завтрак был чай с хлебом, в обед щи из квашеной капусты с мясом, на ужин гречневая каша. О таком понятии, как десерт, в русской армии даже не слышали. У каждого солдата была своя тарелка и миска. Многим солдатам это было в диковинку. В русских деревнях вся семья, сидя вокруг стола, обычно ела из одной большой деревянной миски. Мясо, порезанное на маленькие кусочки и брошенное в суп, удавалось поесть разве что раз в неделю. Следуя привычке, солдаты собирались группами по трое-четверо, сливали свои порции в одну большую миску и дружно хлебали из нее. В армии не было никаких врачей-диетологов, но и без них командование прилагало огромные усилия, чтобы отучить солдат от этой привычки, которая оказалась сильнее, чем армия.
Солдаты были хорошо одеты: каждый имел три комплекта формы. Один хранился про запас; второй надевался во время выхода в город, на смотрах и парадах, а третий – в казармах. После 1905 года появились простыни и одеяла, роль которых до этого исполняли шинели. По крестьянской привычке солдаты обматывали ноги портянками, утверждая, что они мягче и теплее, чем носки. Портянки были извечной солдатской проблемой. К такого же рода «вечным» проблемам относились пуговицы; если вы теряли пуговицу, то должны были самостоятельно найти ей замену.
В один из зимних дней 1914 года 1-й эскадрон получил новые шинели. Их разложили в казарме на полу. Процедурой получения шинелей командовал полковник Рахманинов, а мы, офицеры и унтер-офицеры эскадрона, молча наблюдали за его действиями, почтительно стоя сзади. Гражданские портные в благоговейном страхе взирали на представшую перед ними картину: застывших в полном молчании гусаров и группу офицеров во главе с Рахманиновым. Великолепную картину нарушал один маленький, но неприятный штрих: левый фланг солдат располагался перед правофланговым рядом шинелей. Первая же примерка показала, что шинель на четыре дюйма длиннее, чем нужно.
– Идиоты, – закричал Рахманинов (он отличался взрывным характером) на портных, – укоротить шинель!
Один из портных, ничего не соображая от ужаса, вытащил специальные портновские ножницы и обрезал шинель. Следующая шинель – та же картина. Рахманинов обезумел от ярости, и только после того, как были безжалостно обрезаны три шинели, удалось объяснить ему, почему это случилось.
В нашем эскадроне лошади были вороной масти. Вообще масти лошадей в гусарских полках были строго регламентированы, и это старались соблюдать даже в военное время. Итак, в 1-м эскадроне были крупные вороные, во 2-м – вороные в белых «чулках» и с белыми «звездочками» на лбу; в 3-м и 4-м – гнедые; в 5-м – караковые; в 6-м – крупные вороные с отметинами. У драгун были лошади гнедой масти, а у улан гнедые, вороные и рыжие. У трубачей всех полков были лошади серой масти. Несмотря на это, в моем 1-м эскадроне было несколько лошадей с белыми отметинами. Они были настолько хороши, что, стараясь заполучить их, командир эскадрона пренебрег правилами. На время проведения смотров белые отметины закрашивались черной краской. Гусары в синих доломанах и кирпично-красных чакчирах (гусарские штаны прямого покроя со штрипками) с пиками в руках на вороных лошадях являли собой, en masse [16], поразительную картину.
Меньшиков, как любой хороший помещик, любил, чтобы его солдаты и лошади имели здоровый, цветущий вид; лошади 1-го эскадрона заслужили в полку прозвище «киты», такие они были здоровые и упитанные. И дело было не только в хорошей кормежке. Если, к примеру, молодой корнет отдавал приказ взводу пустить лошадей в галоп, к нему тут же подбегал унтер-офицер и объяснял, что по такой-то причине (как правило, абсолютно непонятной) лошади должны идти рысью. В связи с этим у нас возникли определенные трудности в начале войны, но на смотрах мы выглядели потрясающе. Помимо обычной дневной порции: девять фунтов зерна и девять фунтов сена, лошади получали оставшийся у солдат хлеб. Молодые солдаты, не привыкшие у себя дома к ежедневной порции мяса, поначалу ели меньше хлеба, чтобы покормить лошадей. Наши солдаты с мешками из рогожи даже ходили к казармам гренадер за остатками хлеба.
Лошадей для армии покупали по всей России, но многие из наших вороных лошадей прибыли с Дона, где чистокровный, породистый жеребец, если я не ошибаюсь, стоил всего три рубля. Армия покупала все их потомство, четырехлеток, за 400 рублей, что, естественно, было выгодно местным заводчикам. Этих лошадей направляли в один из так называемых резервных полков, которые были не чем иным, как тренировочным лагерем, который поставлял обученных лошадей в разные полки. В этом лагере лошадь проходила годичный курс обучения. Лучшие лошади предлагались офицерам за 450 рублей. Я приобрел своего любимого коня по кличке Москаль из такого специального воинского резерва. Я прошел с ним всю войну, и он служил мне верой и правдой. Я расстался с Москалем через полгода после революции, когда дезертировал из полка, примкнувшего к большевикам. За время службы я несколько раз менял лошадей. У офицера должно было быть, как минимум, две лошади. Из всех остальных лошадей я запомнил гнедого по кличке Жук, который традиционно являлся лошадью командира эскадрона. Я получил его по наследству, когда стал командовать эскадроном, в котором начинал службу в качестве корнета.
