Светлейший князь удалился, повторив, что Нартов еще пожалеет об этом. Петру денщики доложили о визите Меншикова. Петр рассмеялся: «Где же скрываться от ищущих и толкующих?» Потом обратился к Нартову: «Кто дерзнет против мастера моего? Посмотрю. Невежество не терпит художеств и наук. Но наглость я прекращу. Подай, Андрей, чернила и бумагу!»
И тут же, на станке, написал объявление, его тут же Нартов прибил к дверям: «Кому не приказано или кто не позван, да не входит сюда не токмо посторонний, но ниже служитель дома сего, дабы хотя сие место хозяин покойное имел». И расписался. Указ должен был быть обороной от всех и от угроз Меншикова.
Никто более не смел докучать им.
Меншиков возненавидел Нартова, после смерти государя царскому токарю пришлось бы плохо, но указ Петра и нагоняй, который получил князь, охраняли Нартова. Указ этот оставался при Нартове всю жизнь как драгоценная реликвия.
Паникадило Петр передал Петропавловскому собору, в благодарность Господу Богу за облегчение, полученное от лечения на Марциальных водах.
Фраза про невежество, которое не терпит художеств и наук, не случайна. Токарных занятий царя не понимали. Царской забавой все еще считалась охота. Петр охоты не любил. Балы, пьянки, ассамблеи глушили, отвлекали, но голову не освобождали. В токарной он отдыхал. Общество Нартова его вполне устраивало.
Никто не думал, что незаметный этот работяга, молчун приметливо запоминает все происходящее вокруг царя. Словно бы зная, что спустя годы ему придется писать свои воспоминания-анекдоты.
«Ах, если б многие знали, что известно нам, дивились бы снисхождению его», — пишет Нартов и, видимо, останавливает себя, не договаривает.
Более всего его возмущало мнение о безжалостности царя.
Когда начнут разбирать архивы, писал Нартов, то ужаснутся тому, что делалось против царя. Но те, кто находился при Петре, не могут понять и принять упреков в жестокосердии государя. Люди не ведают, что он сносил, какие терпел несправедливости, сколько прощал и слабостей, и преступлений.
Что именно, какие именно документы имел в виду Нартов, мы не всегда знаем.
Роптали и в семье, и в народе, и в Сенате. Ростовский архиерей призывал священников «опустить уши в народ», прислушаться, как честят царя, называют подкидышем, говорят, что продался немцам.
Верность покойному государю не позволяла Нартову рассказывать то, что, казалось ему, не положено, то, чем Петр делился доверительно.
Но и то, что запомнил и записал Нартов, примечательно.
Прохаживаясь по Кунсткамере вместе с Нартовым, Петр сказал сопровождавшему их лейб-медику: «Я велел губернаторам собирать монстры и присылать к тебе. Прикажи заготовить шкафы, — подумав, добавил: — Если бы я хотел присылать тебе монстры не по виду их телес, а по уродливым нравам, места бы у тебя не хватило. Пускай шатаются они во всенародной кунсткамере, между людьми они приметны».
Запомнился Нартову и такой разговор государя в токарной, с Брюсом и Остерманом.
— Чужеземцы считают, что я повелеваю подданными как невольниками. Я повелеваю посредством указов. Указы содержат в себе добро, а не вред государству. Английская вольность у нас неуместна. Надлежит знать народ, как оным управлять. Кто видит вред, кто придумал добро, может обращаться ко мне без боязни. Свидетели тому — вы. Доступ до меня свободен, лишь бы не отягчали меня бездельством и не отнимали времени напрасно, которого всякий час мне дорог…
Это не было фразой, говорил он со своими ближайшими сотрудниками.
При Нартове приносили Петру его жалованье вице-адмирала. Царь получает деньги за работу, это удивляло Нартова. Петр пояснял: «Сии деньги — собственные мои. Я их заслужил и употреблять могу по произволу. Но с государственными доходами поступать надлежит осторожно: об них я должен дать отчет Богу».
Как-то Петр показал Нартову чертеж нового укрепления Кронштадта, придуманного генерал- поручиком Минихом, предложения Миниха нравились Петру, который хорошо знал фортификацию: «Спасибо Долгорукову, он доставил мне сего искусного инженера. Когда саксонцы и поляки не умели его на своей службе держать, так я покажу им, что умею достойных и знающих награждать».
Он назначил Миниха директором строительства Ладожского канала, работы там сразу оживились, и через несколько лет канал был успешно достроен.
Нартов сумел выбрать из вороха воспоминаний существенное, факты, которые спустя столетия остаются интересными. Имя Нартова сохранилось не потому, что токарничал при царе, а потому, что, токарничая с царем, талант его расцвел.
Мощное поле Петра индуцировало в людях отклик. Общение с гением всегда возвышало людей. Прачка, горничная у Шереметева, Екатерина расцвела подле Петра. В ней появились и остроумие, и решительность, и ловкость в управлении людьми, она могла подавать мужу неплохие советы. Казалось бы, никчемная заурядная маркитантка, поднятая Петром на вершину власти, повела себя с достоинством, а не стало Петра, и все прекрасные качества сошли на нет — не в силах справиться с рулем, она теряет самостоятельность, быстро возвращается к той самой горничной.
Гений — это откровение, но это еще — излучение. Оно возбуждает скрытые дарования окружающих.
Интересна другая судьба, другая личность, тоже возбужденная петровской энергией, его устремлениями.
Произошло это в Туле на оружейном заводе. Петр познакомился с мастером кузнечных дел Никитой Демидовым. Самолично изготовив семь ружей, Никита преподнес их царю. Ружья Петру понравились, он подарил мастеру сто рублей, мало того, поговорив с Демидовым, отвел ему под Тулой несколько десятин для расширения дела.
То есть за щедрый дар царь кузнеца отдарил еще щедрее.
Никита Демидов на дареной земле устроил железный завод и начал поставлять Пушкарскому приказу снаряды. Брал за них вдвое дешевле, чем другие поставщики. Невыгодно, казалось бы, никак не вяжется с расчетливостью заводчика. Однако происходит следующее: Петр, узнав о таких поставках, в награду «за услуги по снабжению войска оружием» отрезает стрелецкие земли в собственность Демидова. Кроме того, дает ему исключительное право рубить лес на уголь и топку печей. Дальше больше: Петр посоветовал Демидову использовать тобольскую руду. Откуда Петр знал ее качество, неизвестно, но она оказалась прекрасной. Демидову уступают право на разработку этой руды. Он продолжает свою политику — поставляет во время шведской войны армии орудия опять за половинную цену. Так и шло его производство. Половинные цены дают ему новые преимущества и новые прибыли. Он должен был получать доходы меньше других заводчиков, а богател больше. Не гнался за барышом, и Петр умел это ценить. Трудно сказать, чей тут умысел торжествовал: то ли Петр поощрял Демидова льготами в пример другим, то ли Демидов ловко использовал эти стремления царя. Умная политика одного вызывала умные ответы другого.
Никто, кроме Нартова, не видел, какие огрехи имело паникадило. Все шумно расхваливали новое изделие царя. Превозносили мастерство, изумительную тонкость работы, вспоминали, как хороша была выточенная им люстра, а до нее — черного дерева шандал. На самом деле подставка у шандала была несоразмерно высока, серебряную оправу приделали плохо. Нартов помалкивал, слишком радовали государя эти восхваления, надо бы его заставить доделать, довести, из него мог бы получиться знатный токарь — глаз есть, и пропорцию понимает, жаль, что не дают ему отличиться. Увидели бы эти ласкатели медали, сделанные Нартовым во Франции, с выточенными портретами Людовиков, уразумели бы, каково настоящее художество. Государь втайне чувствует свое несовершенство. Посетив дом, пожалованный Нартову, он сказал: «Я должен у моего токарного мастера срок свой кончить».
Французы диву давались, наблюдая, как Нартов медальные изображения умудряется на станке готовить лучше, чем гравер своим ручным инструментом. У себя в отечестве Нартов никогда не слышал таких похвал, как за рубежом.
Мастерство соблазняло Петра. Так же как в Амстердаме у Левенгука он понял, какой это сладостно- мучительный путь — наращивать мастерство, двадцать лет обтачивать и шлифовать оптическое стекло,
