Исповедь моего сердца

Не Мелани и не Абрахам. Дэриан спокойно поворачивается:

— А, это вы, привет.

Дэриан говорит невозмутимо. Со спокойной улыбкой. Между тем его трясет так, что он берет неверную ноту в замысловатом пассаже; к счастью, композиция, которую он сочиняет для «резонансного пианино», — не того рода музыка, где легко понять, правильно сыграл или сфальшивил, так что он вроде бы непринужденно поднимает взгляд на жену отца и улыбается. Хотя за восемнадцать месяцев и три с половиной недели, что он живет здесь, Розамунда впервые (как поспешно соображает Дэриан) появляется в студии одна и без приглашения.

Удивительно, что и сейчас, когда Катрина умерла и в доме стало более или менее пусто, Дэриан и Розамунда редко остаются наедине. А встречаясь, почти не разговаривают.

Отражение женщины колышется в мутноватом зеркале, укрепленном напротив скамьи, которую Дэриан притащил в студию; не поднимаясь из-за пианино, он спокойно наблюдает за ней. Розамунда встает к нему лицом, теперь в зеркале виден ее профиль. Дэриан снова кладет пальцы на клавиши, звучит плавная, нежная мелодия, отнюдь не дисгармоничная, как прежде, Дэриан касается клавиш мягко, словно трогает струны арфы; вибрация струн — это музыка; немного сбивчивая, небрежная игра Дэриана — это часть композиции… инструмент, сама музыка. Не забыть: здесь музыку можно оборвать. Атмосфера тихого удивления. Некоторое время Розамунда стоит неподвижно, слушает. Интересно, что она слышит, думает Дэриан, Он-то знает, что слышит, но что слышат другие? Такими вопросами задаются все композиторы.

Жена отца. Городская женщина, женщина, рожденная для шикарной жизни, и при этом, как успел убедиться Дэриан, совсем не простая, понять ее не так-то легко. Теперь она сельская жительница, женщина из Мюркирка, мать трехлетней девочки, ее пепельные волосы свободно падают на плечи, иногда она перехватывает их лентой; Розамунда носит широкие мужские брюки, просторные, не по размеру свитера, а также некогда белые и накрахмаленные рубашки Абрахама Лихта из чистого хлопка, которые висят на ней, как свободное платье для беременных. Кстати, после беременности она ходит, твердо ступая с пятки на носок, словно опасаясь, что, при ее хрупком сложении, слишком большой живот не позволит удержать равновесие; есть в ее облике и поведении что-то мальчишеское, легкомысленное, она часто загадочно улыбается, хотя бывает, как вот, например, сейчас, на удивление серьезна, даже торжественна. Розамунда пришла прямо из кухни, где пекла на старинной плите Катрин ароматный хлеб, дом наполнен теплым вкусным запахом, а уже не чистый фартук Розамунды весь в муке.

— Это вы? — негромко повторяет Дэриан, и Розамунда, загадочно улыбаясь, отвечает:

— Мне показалось, что вы меня звали.

Струны «резонансного пианино» перестают вибрировать, два человека в напряженной тишине спокойно разглядывают друг друга.

III

В отличие от умирания всякое поражение, записывает в дневнике Абрахам Лихт, дело временное.

Его дневник, его пространные воспоминания. Бухгалтерская книга, страницы которой покрыты какими-то иероглифами и кое-где проложены чистыми листами бумаги. Стоит жертве обнаружить своих врагов, как она перестает быть жертвой. Ибо финальный акт — это месть.

Да, Абрахам Лихт «удалился в деревню», но он не удалился от дел. В свои семьдесят два года он испытывает такой прилив бодрости и энергии, какого не испытывал никогда прежде; голова его полнится новыми планами, замыслами дерзких авантюр.

«Как только верну хоть часть того, что потерял, начну сначала».

Абрахаму нужна лишь малая толика потерянного, но нужна непременно. Всего лишь одна двухтысячная от потерянных миллионов даст ему больше 12 000 долларов, а этого достаточно, чтобы купить долю в винокурне Пэ-де-Сабль (там якобы производят «яблочный сидр», но это всего лишь официальная вывеска) или вложить деньги в ранчо Мэнитоуик, где разводят чистопородных рысаков, или купить лабораторное оборудование, которое позволит ему самостоятельно производить «Формулу Либкнехта»: учитывая, с одной стороны, превосходные успокаивающие свойства эликсира, а с другой — тревогу и отчаяние, в которые погрузилась вся страна, от «Формулы» можно ожидать большой финансовой отдачи. Если удастся наладить производство эликсира в достаточных количествах, развернуть рекламу, устроить распространение, организовать рынок… одним словом, он снова станет миллионером, даже мультимиллионером! Естественно, небольшая фармацевтическая компания в Истоне, Пенсильвания, вскоре после 29 октября 1929 года обанкротилась, не выплатив Абахаму Лихту долга, составлявшего более 75 000 долларов.

«Если бы у меня были сейчас эти семьдесят пять тысяч… я бы, как Архимед со своей точкой опоры, горы свернул!»

Все эти весенние неотвратимо увеличивающиеся дни он размышляет над новыми деловыми инициативами… пусть это будет какая-нибудь законная разновидность Игры; законная — в смысле легальная. Ибо после женитьбы на Розамунде, которую он любит больше жизни, и после рождения маленькой красавицы Мелани Абрахам и помыслить не может о тюрьме, даже о судебном процессе (а ведь как близко оказался он от того и другого в 1928-м, перед самой свадьбой, когда Генеральный прокурор штата Нью-Йорк затеял проверку клиники «Паррис», а этот дурак Бис отказался заплатить приличный «штраф»). На сей раз, как он попытался однажды растолковать Розамунде, когда они уже легли в постель (непонятно почему, но Абрахам предпочитает говорить с Розамундой о таких вещах под мирным покровом ночи, когда проницательной жене не видно его лица), речь идет не о производстве «продукта», но об идее продукта; текучем, сверкающем, несокрушимом образе продукта, предназначенного для продажи бизнесменам или политикам в их личных нуждах, а потом уж те, через газеты и радио, доведут информацию о нем до широкого американского потребителя, и тот приобретет, или, точнее, проголосует не за продукт, а за идею.

— Почему бы систематически, на научной основе не материализовывать те своеобразные понятия, которые сидят у дураков в головах? Зачем допускать случайность или частичную бесконтрольность существования таких понятий? — разглагольствовал Абрахам. Розамунда пожаловалась, что не вполне понимает, и попросила, если нетрудно, высказаться яснее. Абрахам растолковал, что в общем виде замысел пришел ему в голову во время вашингтонской службы в качестве федерального агента, когда все шушукались, будто Уоррен Гардинг стал президентом Соединенных Штатов лишь благодаря тому, что по забавному (или злополучному) стечению обстоятельств у него оказалась внешность «римского сенатора», хотя американский избиратель даже смутного представления не имеет о том, как выглядел римский сенатор.

— В общем, суть состоит в том, что общественным мнением можно манипулировать как угодно, — сказал Абрахам Лихт, — при условии, конечно, что хватает денег на то, чтобы разместить рекламу в нужных местах.

Розамунда засмеялась, а может, просто вздохнула.

— Но какая же радость от всего этого? Как можно гордиться созданием чего-то «нереального» и тем, что при помощи фантома зарабатываешь деньги или делаешь политическую карьеру…

Абрахам нетерпеливо перебил ее — Розамунда женщина умная, но порой ей недостает сообразительности.

— Гордиться, дорогая, — сказал он, — следует технологией.

Пока дышишь, записывает Абрахам, последний удар еще впереди.

Для своих мемуаров он составляет список врагов: людей, которых — настанет день — он открыто и смело обвинит в организации так называемого Краха 1929 года, когда превратились в песок миллиарды денег вкладчиков. Он, Абрахам Лихт, соберет на них досье и обратится с жалобой в министерство юстиции! (Правда, к своему удивлению, он узнал, что его и Гастона Баллока Минза старый недруг Дж. Эдгар Гувер стал директором Федерального бюро расследований.) Вот имена этих людей: Ричард Ф. Уитни из Банковского союза; Чарлз И. Митчелл из «Нэшнл ситибэнк»; ответственные сотрудники компании Моргана;