У ДЕДА ПРОХИ
Дед Проха — как в округе Михайловского звали Прохора Петровича Петрова — жил в деревне Савкино, что напротив пушкинской усадьбы, за озером Маленец. По роду-племени считал себя потомственным гражданином Воронича, в состав которого входило Савкино. И действительно, как-то просматривая древнюю книгу Воронича, составленную московскими писцами Григорием Мещаниновым и Иваном Древниным в 1585 году, вскоре после разорения Воронича польским королем Стефаном Баторием, нашел я в ней упоминание о роде Петровых, как, впрочем, и другие фамилии людей, поныне живущих в этих краях: Клишовьтх, Кошаевых, Бельковых…
Был дед Проха живой историей пушкинских мест. Родился еще при крепостном праве, пережил трех царей, три революции, войну четырнадцатого года, гражданскую войну и Великую Отечественную. Память его хранила рассказы про недавнее и далекое, в особенности про далекое прошлое Вороничанщины — про войны, богатырей, клады разбойников, дива дивные, чертей, леших и домовых.
Много рассказывал он о строгостях Ганнибалов, которым было все позволено, даже убить человека им было нипочем. Ведь убил же Исаак Абрамович вдову воронического попа, которая отвергла Ганнибала…
Рассказывал дед Проха о жизни в Михайловском сына Пушкина Григория Александровича, у которого в молодости был псарем, «а в собарне той было с полсотни самых лучших охотничьих собак», про первую жену Григория Александровича — «француженку, которая ни слова по-русски не знала, а вино любила очень и меня частенько угощала и на которую было жалостно смотреть, потому что по-русски она ни гугу…». Он хорошо помнил и про то, как в конце жизни, в 1899 году, Григорий Александрович, навсегда покидая Михайловское, «много плакал и убивался, а как пришло время садиться в карету, стал на колени, перекрестился, поклонился до земли дедовской усадьбе, рощам и саду и сказал: «Прощайте, милые мои, навсегда!»
Еще рассказывал он, как праздновали в Святых Горах 100-летие со дня рождения Александра Сергеевича и он, как верный слуга усадьбы, получил медный жетон с портретом поэта. И как евнтогорским попам и монахам завидно стало, что в Михайловское и на могилу Пушкина людей стало ходить больше, чем в храмы их, и как монахи заставили при всем честном народе креститься здешнего еврея-портного и его красавицу дочку, работавших в Святогорской обители по ремонту риз и хоругвей, а потом дочку эту с большим шумом выдали замуж за воронического урядника, назначив его управляющим Михайловского, которое только что было куплено в казну у Григория Александровича…
Говорил дед Проха цветисто и узорчато. С его слов известный исследователь пушкинских мест В. Чернышев записал несколько сказок и легенд.
В 1944 году гитлеровцы сожгли избу старика, и он был вынужден вырыть себе в Савкине землянку, в которой и жил со своей старухой до последнего часа.
Дед был высокого роста, могучего сложения и имел могучий аппетит. Но годы брали свое, а тут еще война, оккупация, жизнь в сырой землянке и другие разные беды и обиды, а главное — постоянное недоедание. Умер дед Проха весной 1946 года, когда всем нам было трудно жить.
Познакомился и с ним в апреле 1945 года в заповеднике, куда он поступил ночным сторожем. Тогда же я и записал со слов старика несколько рассказов о Михайловском и о Пушкине.
— Моему деду его дед много рассказывал про Александра Сергеевича, говорил он. Все Пушкин быстро делал. Ходил быстро, говорил быстро, ел наскоро. Говорил: «Ем недоедаю, святому духу в брюхе место оставляю». Любил зимой с дворовыми в людской лучину щепать, про березу белую. На мельницу в Бугрово бегать любил. Иной раз совсем от муки поседеет, как старый мельник. На свадьбах гулять любил. Праздники любил и все касаемое до деревенских праздников хорошо знал. Одним словом, Пушкин был отлично добрый и веселый человек.
Некоторые из рассказов Прохи я запомнил.
…Есть у Александра Сергеевича стишок о Михайловских соснах, что росли тогда на границе земли Пушкиных. Только в книгах пишут неправильно. Пишут: «на границе владений дедовских», а нужно: «владений дедовцев». Ведь рядом-то с Михайловским была земля деревни Дедовцы, а не чья другая. Дедовские мужики как-то даже жалобу в земство писали, чтобы исправили ученые эту ошибку. Только земский никакого движения этой бумаге и не дал. Так и заглохло все. Теперь писать неудобно. Теперь все люди грамотные стали и во всем сомневаться перестали. Верят в книгу, как в библию, а разговорам не верят.
…Были в Михайловском доме, как полагается, два поминальника, один за здравие, другой за упокой. Каждое воскресенье в двунадесятый праздник поминальники отправлялись с кем-нибудь из дворовых богомольцев в вороническую церковь для поминовения всех скорбящих радостей и упокоения преставившихся рабов божьих — Пушкиных, Ганнибалов и их дворовых людей.
Как-то утром пришла нянька к Александру Сергеевичу, чтобы взять с собой в церковь поминальник. Пушкин и говорит ей: «Постой, говорит, минутку, нужно мне в эту святую книжицу записать одного дружка». Взял поминальник за упокой и написал в нем «новопреставленного раба божьего священнослужителя отца Лариона». Нянька-то была неграмотная, ей и невдомек, про что написал Александр Сергеевич.
Принесла она поминальник в церковь, заказала просвирки, сдала все ктитору и стала бить поклоны. Подошло время поминовения. Вышел поп Ларион из алтаря и стал листать поминальник — сперва о здравии, потом за упокой. Читал поп скороговоркой, как все попы это делают: «Еще помолимся о преставившихся рабах божьих Аврааме, Петре, Иосифе, боярыне Марии…» — и дошел до свежей записи Александра Сергеевича. Поперхнулся. Перевернул страницу. Глянул на обложку и говорит: «Эва бес, пакость какая!» Оглянулся по сторонам заметили ли люди? А кто это нудное чтение слушает?! И вдруг видит: на паперти — михайловский барин, вид делает, что молится, а сам чуть со смеху не помирает. Понял поп-шкода, чья проделка, откашлялся, да как загудит во всю церковь: «Еще помолимся о новопреставленном рабе божьем боярине Александре»). Сам завернул руку за спину, будто фелон поправить хочет, и Пушкину здоровенную дулю выставил: мол, накося выкуси! А Пушкин — ничего, потому что сам был большой шкода.
…Любил Александр Сергеевич в светлую неделю ходить к отцу Лариону в церковь Воскресенья на Ворониче звонить в колокола. Один раз так ретиво звонил, что у попа голова колесом пошла. Подошел отец Ларион к колокольне и стал махать шапкой, чтобы звонарь кончил гудеть. Пушкин послушался, спустился на землю, подошел к попу, похлопал себя но животу и сказал: «Вот до чего твоей музыки набрался, не помещается!» Поп плюнул, помянул всех чертей и пошел к себе домой, а Пушкин через забор и в Тригорское на куличи и пасху и с женским сословием христосоваться.
…Вот теперь давно уж нет кулачных боев на Сороти. А в старину были. Много охотников имелось до этой забавы. Иной раз на масленой под усадьбой Михайловского собирались люди в числе тысячи, а то и больше. Приходили все воропические, вельяне, опочане. Приезжали на лошадях, пароконно, тройками. Всяко было. Сперва гонялись друг за другом по озеру. Нужно было, чтобы запряженная в корню лошадь бежала рысью, а те, что по сторонам, — скакали. Лихие люди геройство свое показывали. Станет такой богатырь в сторонке, выставит перед собою руку, а на него во весь опор лошади скачут. Когда подлетят кони, он должен ударить ладонью по торцу оглобли и остановить тройку.
Это считалось большим искусством, и такого лихача угощали всем обществом. Другие силачи на этом игрище руками ломали железные подковы, ременные гужи рвали.
Потом все, кто был на гулянье, разделялись на две части и устраивались линиями в боевом порядке. Сперва с обеих сторон выходили малолетки и начинали задир. Потом шел поединный бой. Выходил из линии какой-нибудь молодец, вызывал соперника, и начинался бой. А уж потом всенародное сражение. Бывало, после сражения иных с поля да прямо на господский двор Михайловского несли кости вправлять…
Пушкин любил смотреть на эти игрища, а иные помещики здесь и сами свое молодечество показывали.
