Мыши

моей комнате стало еще темнее. Донесся мамин голос. Сонный. Удивленный. Испуганный. А следом зазвучал мужской голос, разлившийся потоком агрессивных утробных звуков, скорее звериных, чем человеческих. «Постойте, — отчетливо заговорила мама. — Я накину халат». И тут я услышала, как они вдвоем двинулись к моей спальне.

Дверь распахнулась, зашуршав по толстому ковру, и включенный свет ослепил меня.

Хотя теперь они оба были в моей спальне, я по-прежнему не двигалась (замри, не подавай голоса, пока не минует опасность). Я лежала пластом, беспомощная, будто сломала шею.

Мама окликнула меня по имени, но я не могла ответить. Она вновь позвала меня, на этот раз громче, подходя к кровати. Наконец она показалась в поле моего зрения. Ее бледное лицо все еще было заспанным, волосы топорщились в диком беспорядке, что могло бы показаться забавным в иных обстоятельствах, спешно накинутый халат болтался на ее фигуре, не подвязанный поясом. Она увидела, что я уже давно не сплю и четко сознаю, что происходит.

— Шелли, дорогая, — сказала она. — Не бойся. Он просто хочет денег. Если мы сделаем все, о чем он просит, он уйдет и оставит нас в покое.

Я ей не поверила, да и по ее дрожащим рукам и срывающемуся голосу было понятно, что она и сама не верит в то, что говорит. Когда кот забирается в мышиную норку, он не уйдет оттуда просто так, не причинив вреда мышке. Я уже знала, чем обернется эта история. Он изнасилует меня. Изнасилует маму. А потом убьет нас обеих.

Невероятным усилием мне наконец удалось высвободить из-под одеяла левую ногу. И, словно стряхнув чары тысячелетнего проклятия, я села на кровати и потянулась за халатом.

Грабитель оказался моложе, чем можно было предположить по его голосу. Это был худосочный юнец лет двадцати, не старше, с лисьей мордочкой и длинными черными волосами, которые лезли ему в глаза и обвивали шею сальными крысиными хвостами. На нем были потрепанная куртка «пилот» оливкового цвета и грязные джинсы, так низко спущенные на бедра, что казалось, будто они вот-вот упадут.

Находясь в пяти шагах от него, я улавливала запах алкоголя, который окутывал его невидимой дымкой. Он явно был пьян, и в то же время он был более чем пьян. Он нетвердо держался на ногах, а его нездоровое бледное лицо было усеяно каплями пота. Со стороны казалось, что он борется со сном; его тяжелые веки то и дело опускались, а потом, как по команде, распахивались. В какое- то мгновение его взгляд затуманился, глаза закатились, и создалось впечатление, будто он на грани обморока, но тут он резко передернул плечами и огляделся по сторонам, словно пытаясь вспомнить, где находится.

В правой руке он держал огромный нож — такими охотники вспарывают тушки кроликов.

Он стоял на лестничной площадке, раскачиваясь из стороны в сторону, как на палубе корабля, попавшего в шторм (упадет ли он? Прошу тебя, господи, пусть он упадет с лестницы и сломает себе шею!), но он не падал. Ножом он сделал знак маме и мне, чтобы мы спустились вниз.

Дрожащие и перепуганные, мы послушно исполнили его волю.

Я шла первой, босыми ступнями ощущая ледяной холод половиц. Впереди маячили очертания входной двери. За ней была спасительная темнота, сотни мест, где можно было укрыться. Если бы я бросилась к выходу, успела бы я выбраться из дома? На двери висела цепочка. Пока я возилась бы с ней… он мог ударить маму своим дикарским ножом.

Я сошла с последней ступеньки, и момент — наш последний шанс? — был упущен.

Он загнал нас в гостиную и включил свет. После теплой постели было холодно, и меня начала бить неконтролируемая дрожь. Мама инстинктивно обняла меня и принялась растирать мое тело, пытаясь согреть, но дрожь не унималась. Я поняла, что дрожу не от холода. Я дрожала от страха.

— Стоять здесь! — рявкнул он. — Не дергаться, иначе получите это! — И он яростно замахнулся на маму ножом, так что зубчатое лезвие проскочило всего в нескольких дюймах от ее левого глаза.

Он с трудом прошагал в столовую, словно двигался по наклонной плоскости, и явно испытал облегчение, когда наконец добрался до стола и смог опереться на него. Мы с мамой стояли, обнявшись, посреди гостиной, и мама как заведенная шептала мне на ухо: «Все будет хорошо, Шелли, все будет хорошо». Я уткнулась ей в шею и крепко зажмурилась. Пожалуйста, пусть это будет всего лишь страшным сном, молила я, пожалуйста, скажи, что все это понарошку!

Я слышала, как он бессвязно бормочет что-то себе под нос, роясь в ящиках серванта и антикварного бюро. Его движения становились все более резкими, и вот уже на пол полетела чаша с ароматической смесью, и поздравительные открытки взмыли в воздух, словно стая бумажных птиц, а ваза с сухоцветами рассыпалась осколками на паркете. И все это время он продолжал бубнить что-то, перемежая это детскими смешками и взрывами грубой брани.

— Что он ищет, мама? — прошептала я.

— Не знаю, милая. Я не уверена, что он и сам знает. Не волнуйся. Он сейчас уйдет.

Прислушиваясь к тарабарщине, доносившейся из столовой, я вдруг осознала, что разбойник на самом деле вовсе не с нами, не в коттедже Жимолость, он пребывает в своих галлюцинациях, навеянных алкоголем или наркотиками — бог знает, чего он там принял. Все, что его окружало — мы с мамой, дрожащие от страха, ящики, которые он выдвигал из бюро и вытряхивал на пол, — было для него всего лишь сном. И не имело никакого отношения к реальности. Он мог искромсать нас своим охотничьим ножом, и для него это не имело бы ровно никакого значения, потому что мы для него не существовали, мы были просто призраками; его мысли, разум были усыплены наркотическим зельем. А уж я-то очень хорошо знала, кого порождает сон разума.

Подняв голову, я увидела, что он направляется к нам, волоча за собой два стула. Он поставил их спинками друг к другу и приказал нам сесть.

— Сейчас поиграем в «музыкальные стулья», — сказал он и разразился хохотом, как будто выдал нечто необычайно остроумное. — Да, точно, — продолжил он, — поиграем в «музыкальные стулья». Как в школе с учителем. Ла-ди-ла-ди-ла-ла. Стоп! Кто остался без стула? Я на стуле! Кто остался без стула? Я на стуле! Ла-ди-ла-ди-ла-ди-ла!

Очередным взмахом своего ножа он указал нам наши места. Мы неохотно разжали объятия и послушно уселись. Я тотчас пожалела об этом, потому что теперь совсем не видела маму — только камин и пианино, — и почувствовала, как усилился страх и в груди поднялась паника. Я закрыла глаза и сделала несколько глубоких вдохов, пытаясь остановить надвигающуюся истерику.

Грабитель стоял всего в нескольких шагах от меня и молчал, словно актер, вдруг забывший свой текст. Его веки снова задрожали, и глаза закатились, так что я видела только молочные белки. И в следующее мгновение его голова опустилась на грудь, как будто он заснул стоя. Нож повис в его вялой руке, удерживаемый лишь кончиками пальцев.

Я уставилась на него, ожидая, что он вот-вот очнется ото сна, но этого не случилось. Он был неподвижен, как механическая игрушка, у которой кончился завод. Если я сейчас кинусь на него, подумала я, прямо сейчас, нож выпадет у него из рук — и мама подхватит его. Без ножа он вовсе не был котом в мышиной норе — всего лишь котенком, к тому же больным и заплутавшим. Если броситься на него сейчас, пока он погрузился в очередной транс, можно выбить у него нож. Я могла бы это сделать. Мне следовало это сделать. Я должна была…

Но его веки медленно разлепились, серые радужные оболочки с узкими зрачками вернулись на свое место, и он в упор уставился на меня. Он рассеянно улыбнулся и причмокнул губами, как если бы очнулся от глубокого сна и ощутил неприятный запах во рту. Его рука снова крепко сжала нож. Он поднес его к лицу и тыльной стороной ладони вытер слюну, бежавшую по подбородку.

Я безнадежно опоздала. Снова опоздала.

— Так вот, — медленно произнес он, начиная вспоминать, где находится. — Значит, играем в «музыкальные стулья».

Он полез в карман и достал спутанный моток веревки.