Мыши

меня смотрело лицо дикаря — не шестнадцатилетней английской девочки из добропорядочной семьи, а примитивного дикаря. Его лицо было перемазано кровью жертвы, в глазах полыхал бешеный огонь схватки, в растрепанных волосах запеклась кровь. Это было шокирующее зрелище, и прошло какое-то время, прежде чем я смогла примириться с тем, что дикарь в зеркале — это я и есть.

Я потерла щеку пальцем, и высохшая кровь отслоилась хлопьями, оставляя на белом керамическом умывальнике следы ржавого порошка. Я осмотрела серые пятна на шее, два темных полумесяца по обеим сторонам дыхательного горла, оставленные пальцами грабителя, когда он пытался задушить меня. Горло до сих пор саднило, и, совершая глотательные движения, я ощущала неприятный ком, застрявший внутри. Мои глаза были налиты кровью, лишь редкие микроскопические крапинки белков просвечивали в этой красной пелене. Я вспомнила, что где-то читала, будто полиция может определить, что человека душили, по разрыву кровеносных сосудов в его глазах. Это как-то связано с недостатком кислорода в крови. Насколько близко я подошла к смерти? В голове стучало, и я чувствовала себя такой усталой, что готова была лечь здесь же, на полу ванной, и мигом заснуть.

Депрессия гигантской волной захлестнула меня и едва не сбила с ног. Какой кошмар! Какая катастрофа! И все по моей вине. Я сама, своими руками, превратила досадный, но весьма распространенный инцидент с домашней кражей в бедствие вселенского масштаба, шокирующее, сенсационное, достойное украсить броскими заголовками первые полосы газет.

По всей видимости, я безвозвратно и навеки разрушила свою жизнь и жизнь своей матери. Я понимала, что нам не удастся избежать наказания за то, что мы совершили. Никому не удается замести следы убийства, всегда найдется какая-то улика, слабое звено в цепочке. Рано или поздно полиция непременно находит убийцу. Так что нас обеих ждала тюрьма, печальный конец безрадостной жизни. И все потому, что меня подвела выдержка. Все потому, что я отказалась слушать маму. Ведь она говорила, что нужно сохранять спокойствие, просила меня не паниковать. Мама уверяла, что он не причинит нам вреда. Что на меня нашло? Почему я не послушалась? Я все испортила. От стыда и горечи мне хотелось провалиться сквозь землю.

И все же где-то глубоко, под покровом вины и самобичевания, крылось некое упрямое и непокорное чувство, призывающее не сдаваться. Точно так же в классической музыкальной пьесе сквозь печальное завывание скрипок и виолончелей прорывается бой барабана, ведущего свою партию — вызывающую и отважную, похожую на военный марш. Что это было? Ощущение незнакомое, грубое, независимое, непредсказуемо-тревожное, как поведение пьяницы на свадьбе?

Я оглядела свои налитые кровью глаза, синяки на шее. Он и в самом деле пытался убить меня — по каплям выдавить из меня жизнь, пока я лежала, беспомощная, на кухонном полу. Я помнила решимость и ненависть на его лице, помнила, как вдруг стало нечем дышать, словно во мне перекрыли какой-то клапан. И он бы сделал это, убил меня, а потом прошел бы в гостиную и сотворил такое же с мамой… но мы остановили его. Кот пробрался в мышиную норку, но на этот раз мыши убили кота.

Когда я снова посмотрела на себя в зеркало, то с удивлением увидела сверкнувшие в улыбке белые зубы. Я улыбалась во весь рот. И тогда я поняла, что это было за чувство, которому я никак не могла дать название: это было возбуждение.

Ночная сорочка, в пятнах засохшей крови, намертво прилипла к телу, и мне пришлось сдирать ее, как пластырь. Было так приятно стоять под горячим душем, ощущая, как мощные струи воды успокаивающе барабанят по голове. Со странным удовлетворением я любовалась бурлящим розоватым водоворотом, затягивающим кровь в сливное отверстие.

Существует ли какая-то мистическая связь между женщинами и кровью? — праздно думала я. Уже с двенадцати лет я привыкла к виду крови, смывая ее с себя, когда мыла руки, отстирывала одежду. Мальчикам было неведомо это ощущение. Может, кровь — это какая-то особая привилегия женщин? Не потому ли их так много среди больничного персонала? Я вспомнила тех, что ухаживали за мной в госпитале: им никогда не было плохо от вида крови, они никогда не отворачивались, не морщились, потому что кровь была им не страшна, она была старым другом.

Я взбила мыло в густую пену и с удовольствием натирала себя, наслаждаясь шумным хлюпаньем и вкусным ароматом. Мне хотелось отскрести свое тело до идеальной чистоты, выйти из душа с абсолютно новой кожей. Когда я смыла с себя мыло, то в зеркале сзади увидела отвратительный след от падения на нож. Прямо над ягодицами растекался черный синяк размером с кулак, обрамленный ярко-красным очагом воспаления.

Я потянулась за шампунем, чтобы помыть голову, но на привычном месте его не оказалось, и я с содроганием вспомнила, что грабитель прихватил его с собой. Пришлось вымыть голову мылом, смягчив волосы бальзамом из маленькой зеленой бутылочки, которая так давно стояла на полке, что ее крышка успела покрыться слоем пыли. Смыв с себя остатки пены, я еще долго стояла под душем.

Я насухо вытерлась полотенцем и бросила его в мусорный мешок, где уже лежала моя ночная сорочка, потом закуталась в другое полотенце. Я нанесла на лицо любимый увлажняющий крем, вбивая его круговыми движениями кончиков пальцев, щедро смазала руки маминым кремом с сильным ванильным ароматом. Я почистила зубы, чтобы избавиться от мерзкого привкуса крови, который еще ощущался во рту: долго-долго скребла их мятной пастой, пока она не начала разъедать слизистую.

Наконец я протерла запотевшее зеркало и снова взглянула на свое отражение. Дикарь исчез, смытый потоком обжигающе-горячей воды, и в зеркале снова была я, с мягкими и послушными волосами, с лицом, так тщательно отдраенным, что лоснились щеки. В памяти всплыли слова леди Макбет после убийства Дункана: «Вода отмоет нас от этого деяния».

Но она безнадежно ошибалась: вода лишь смыла кровь с ее тела, но не могла изгнать из памяти воспоминания о чудовищном преступлении. Чувство вины за убийство короля в конце концов лишило ее рассудка…

А что станет со мной и с мамой? Удастся ли нам отмыться от того, что мы сделали? Или наш рассудок тоже помутится? Сможем ли мы вернуться к нормальной жизни, зная, что всего в трех шагах от двери гниет в земле тело грабителя? Сможем ли мы солгать полицейским, когда они постучатся в нашу дверь? Способны ли мыши на такую ложь? Могут ли они зажать совесть в кулак и спать спокойно в окружении столь темных тайн?

И тут мне в голову пришла другая мысль. После всего, что мы сделали — убили грабителя, закопали его труп в саду, — может, мы уже вовсе не мыши.

Но в таком случае — кто же мы?

20

Когда я вышла из ванной, то увидела, как мама юркнула в гостевую комнату с двумя мусорными мешками в руках. Дождавшись ее у двери, я протянула ей свой мешок, в который сложила ночную сорочку и полотенце.

— Возьмешь этот?

— Да, — произнесла она едва ли не шепотом. — Я и свое белье сюда сложу. — Ее лицо было мертвенно-бледным, изможденным, и она вдруг поморщилась от боли, но, прежде чем я успела поинтересоваться ее самочувствием, она проскользнула мимо меня в ванную и закрыла за собой дверь.

Пока я в своей спальне сушила волосы, мне показалось, что я слышу звуки рвоты, но все стихло, когда я отключила фен и навострила уши.

Я переоделась в линялые голубые джинсы и белую блузку, обмотала шею красным шарфом, чтобы скрыть синяки. Хотя день обещал быть теплым, я надела толстые носки и прогулочные ботинки на грубой подошве. Когда я снова зашла на кухню, мне захотелось подстелить под ноги слой пористой резины, лишь бы не ступать на плитки, пропитанные кровью.