Мыши

ребенка, он умирает как герой… Шекспир словно убеждает нас в том, что на самом деле люди — это не характеры, люди — это поступки. Храбрецы оборачиваются трусами, трусы становятся храбрецами, жестокие могут быть добрыми, добрые — жестокими…» Это университетский уровень знаний, Шелли, университетский уровень! — воскликнул он, стукнув по столу ладонью.

Я почувствовала на себе пристальный взгляд его зеленых глаз. И когда он снова заговорил, его тон уже был другим, доверительным.

— Откуда у тебя, столь юной девушки, такая глубокая психологическая проницательность?

В этот момент я как раз вспоминала, как мама высыпала полную лопату земли на лицо Пола Ханнигана, и нервно заерзала на стуле.

— Думаю, я знаю, — сказал он.

Я почувствовала, что краснею, и в груди все сжалось. Чтоон пытается сказать? Я лишь успела выдохнуть, когда он тихо добавил:

— ДЖЭТШ.

Стараясь не выдать своего облегчения, я кивнула головой и отвернулась, нервно теребя уголок тетрадки.

Пожалуй, кроме этого яркого пятна, поводов для праздника и не было. Миссис Харрис была совершенно деморализована моими слабыми результатами. Казалось, она решила, что я сделала это намеренно, чтобы опорочить ее репутацию компетентного преподавателя. Суетливо протирая крышку своего термоса, она с упреком посмотрела на меня и сказала:

— Я думала, мы достигли прогресса, Шелли, и в работе, и в личном плане.

Ее реплика так и повисла в воздухе, не дождавшись ответа.

Мама тоже была разочарована, очень разочарована, но изо всех сил старалась не показывать этого, даже пыталась подбадривать меня, мрачно подшучивая:

— Экзаменационная комиссия всегда накидывает лишние полбалла, если ученик страдает дислексией. Интересно, сколько накинут тебе, если узнают, что ты страдаешь посттравматическим расстройством психики после убийства человека?

Я и сама переживала из-за своей неудачи и даже втихаря всплакнула у себя в спальне. Меня бесило, что Пол Ханниган — это ничтожество! — испортил то, что должно было стать моим моментом славы, заслуженным успехом на экзаменах, который проложил бы мне дорогу в университет. В конце концов, если я слаба в учебе, на что я тогда гожусь?

В то же время во мне что-то зудело: да какое это имеет значение, черт возьми? Со дня на день явится полиция, и все будет кончено. Больше не будет никаких уроков, никаких экзаменов — вместо этого будут криминалисты на кухне; курсанты, рыскающие на четвереньках по саду; толпы орущих журналистов; рука на моей голове, заталкивающая меня на заднее сиденье полицейской машины…

Но шли неделя за неделей, а полиции все не было.

Каждый уик-энд я просматривала газеты в поисках какой-нибудь информации о Поле Ханнигане. Я точно знала, что хотела отыскать; мысленно я уже почти написала эту статью, примерно под таким заголовком: «Полиция разыскивает пропавшего мужчину»; она бы начиналась так:

Полиция обеспокоена загадочным исчезновением двадцатичетырехлетнего Пола Ханнигана. В последний раз мистера Ханнигана видели в понедельник, десятого апреля. Позднее его автомобиль был обнаружен брошенным на автостоянке у ресторана «Фармерз Харвест»…

Ниже было бы несколько слов от родственников (матери? жены?), которые обращались бы к нему с просьбой немедленно дать о себе знать, потому что они «места себе не находят», ведь «у Пола никогда не было привычки уходить из дома, не предупредив родных». И наконец, заключительный абзац, от которого у меня бы кровь застыла в жилах, который стал бы началом конца для мамы и меня:

Двенадцатого апреля автомобиль мистера Ханнигана видели неправильно припаркованным на проселочной дороге, о чем сообщил в полицию местный фермер…

Или того хуже:

Полиция разыскивает двух женщин — возможно, мать и дочь, — которых видели выходящими из машины мистера Ханнигана на автостоянке у «Фармерз Харвест» через два дня после его исчезновения; свидетель, который разговаривал с ними, предоставил полиции подробное описание женщин… расследование продолжается.

Им оставалось бы расспросить таксиста, который привез нас домой в тот вечер, и тогда они бы уж точно знали, где нас искать.

Но в газетах не было ни строчки о Поле Ханнигане, абсолютно ничего.

Конечно, это было облегчением для меня. Я вовсе не горела желанием видеть эту лисью морду, улыбающуюся мне с какой-нибудь смазанной семейной фотографии, и, разумеется, не хотела, чтобы меня арестовали. В то же время это всеобщее молчание странным образом беспокоило меня.

Мне казалось, будто страшное землетрясение обрушилось на коттедж Жимолость в первые часы моего шестнадцатого дня рождения, обвалив нам на головы потолок и стены. Но когда мы, оглушенные, шокированные, выбрались из разрушенного дома, то обнаружили, что стихийное бедствие коснулось только нас, а весь остальной мир привычно занимался своими делами. Было невозможно смириться с тем, что ударная волна той ночи больше никого не задела, это было только наше землетрясение — землетрясение тайное.

И было что-то еще в этом молчании, еще более тревожное. То, что Пол Ханниган исчез с лица земли и ни у кого это не вызвало ни малейшего сострадания или обеспокоенности, противоречило тому, во что меня учили верить, — тому, что человеческая жизнь священна.

Но ведь так не должно быть? Потеря одного человека, одного индивида, каким бы никчемным ни было его существование, должна что-то значить. Наш преподаватель по религиозному воспитанию однажды задал нам вопрос: «Представьте, что у вас появилась возможность лишить жизни совершенно постороннего человека простым нажатием кнопки на ручке вашего кресла. Вас никогда не поймают, не накажут. Сделаете вы это? Нажмете кнопку?» Я ответила выразительным «нет», потому что была убеждена в том, что гибель даже одного человека что-то да значит и со смертью этого гипотетического незнакомца наша вселенная неуловимо, но навсегда изменится к худшему.

И вот Пол Ханниган стерт с лица земли, и, насколько я могла судить, ничего не изменилось. Жизнь продолжалась как ни в чем не бывало. Об его исчезновении не раструбили национальные газеты. Да что там говорить, даже в местной прессе не было ни слова — Пол Ханниган не заслужил даже пары строчек на фоне новостей о планах муниципалитета расширить местную библиотеку, или об успехе лотереи клуба «Ротари», или об открытии двух первоклассных точек по продаже готовой еды на вынос в местном торговом центре.

Впервые в жизни я начала задумываться о том, что, возможно, потеря одного человека ничего и не значит. Возможно, смысла в ней было не больше, чем в гибели мухи, прихлопнутой на оконной раме. И быть может, сущность вселенной от этого не меняется ни на йоту.

Теперь, размышляя над вопросом учителя, я ловила себя на мысли: «А почему бы не нажать кнопку? Что от этого изменится?»