Мыши

она была бессильна.

— Как бы то ни было, — задумчиво произнесла она, — скоро мы все узнаем.

Должно быть, по мне было видно, что я ничего не поняла, потому что она добавила:

— В письме сказано: я зайду сегодня. Кто бы это ни был, сегодня он придет сюда — к нам.

Я представила, как Человек-внедорожник важно расхаживает по кухне в черной кожаной куртке, разваливается на стуле, жует жвачку и угрожающе скалится на нас, подкрепляя каждое свое требование грубым ударом кулака по столу. Я содрогнулась от отвращения, как если бы подняла в саду камень и растревожила гнездо уховерток.

— И что же нам делать?

Мама крепко прижала к груди руки, словно ей вдруг стало холодно:

— Выбор у нас невелик, Шелли. Если шантажист пойдет в полицию, они будут вынуждены начать расследование. Придут сюда искать труп… с ордером на обыск, собаками-ищейками… Думаю, для нас это будет конец…

Я живо представила себе, как собаки яростно роют рыхлую землю розария, выкапывая большой палец руки, белый, как молодая луковица.

Мама перевела взгляд на записку и неожиданно скомкала ее в приступе злобы:

— Я не понимаю! Как он мог узнать? Мы ведь все предусмотрели! Что нас выдало? И почему сейчас — спустя почти два месяца?

Она поморщилась, допивая кофейную гущу, и нервно пробежала рукой по волосам.

— Тебе налить еще?

Она кивнула и протянула мне свою пустую кружку. Наливая кофе, я видела, как дрожит ее рука.

— Значит, действительно конец? — Я все еще не могла поверить.

Мама расправила на столе скомканную записку и снова уставилась в нее.

— Думаю, мы в ловушке, Шелли.

В ловушке. Меня поразило то, что она произнесла это слово. А собственно, чему было удивляться? Ведь мы были мыши, и вот теперь попались в мышеловку, и наши тоненькие, как спички, шейки перебиты металлической пружиной четко пополам.

— Неужели ничего нельзя сделать?

Она закрыла лицо руками и медленно опустила их вниз, пока они не оказались сложенными у подбородка, как в молитве.

— Я не вижу выхода, Шелли. Не вижу. Боюсь, выбор у нас невелик.

Я вспомнила, через что нам пришлось пройти, чтобы избежать разоблачения. Вспомнила, как мы закапывали тело Пола Ханнигана в овальном розарии, потом тащились в город на его развалюхе бирюзового цвета, выдержали стычку с Человеком-внедорожником; вспомнила ночную поездку мамы в заповедник, где она выбросила мусорные мешки в заброшенную шахту. Неужели все это было зря? И теперь нас ждет поражение, но разоблачит нас не гениальный сыщик, а какой-то подлый ничтожный шантажист?

— Какие у нас есть варианты? — спросила я и удивилась тому, как неожиданно звонко прозвучал мой голос.

Мама повернула ко мне свое красивое, но измученное лицо. Она была настолько усталой, что ей с трудом удавалось держать глаза открытыми, и это было особенно заметно в лучах весеннего солнца, которые уже пробивались в окно, заливая кухню утренним светом.

— Мы можем пойти в полицию и признаться во всем, не дожидаясь, пока сюда явится шантажист, — сказала она. — В любом случае будет лучше, если полиция узнает обо всем от нас. Признание — даже запоздалое — поможет нам в суде, когда дело дойдет до приговора.

Я опять увидела белый тент, натянутый над розарием, толпу журналистов на гравийной дорожке, заднее сиденье полицейской машины, с нагретой на солнце черной кожаной обивкой. И что будет потом? Долгие допросы в полицейском участке, унизительные фотоснимки анфас и в профиль, снятие отпечатков пальцев. И наконец, после месяцев мучительного ожидания, судебный процесс, и мы на скамье подсудимых. Ноги предательски дрожат, когда обвинитель задает вопрос, на который невозможно ответить: «Если вы действительно думали, что не совершили ничего плохого, мисс Риверс, если вы действительно думали, что действовали в пределах необходимой самообороны, почему же вы все-таки зарыли труп мистера Ханнигана в саду коттеджа Жимолость?»

Если в ночь убийства Пола Ханнигана тюрьма представлялась реальной возможностью, теперь она уж точно была неизбежностью. Средневековый ужас в двадцать первом веке. Вместо блестящей карьеры мне была уготована участь гнить в темнице бог знает сколько лет. Делить свое жизненное пространство с девицами такими жестокими и дикими, что в сравнении с ними Тереза Уотсон и Эмма Таунли показались бы ангелами. Я знала, что не смогу выжить в таких условиях. Я не смогла бы вынести зверства, мерзость и разврат. Я знала, что для меня все кончится самоубийством…

— Есть другие идеи? — спросила я, задыхаясь от внезапного приступа удушья. — Можем ли мы еще что-нибудь сделать?

Мама беспомощно пожала плечами.

— Можем заплатить двадцать тысяч фунтов, — сказала она, но это прозвучало скорее как вопрос, а не утверждение.

— Но у нас нет двадцати тысяч, — застонала я. — Это больше, чем твое жалованье за целый год. Нам сто лет искать такую сумму.

— Я могу достать деньги, Шелли, — тихо произнесла она.

— Как?

— Я могла бы взять ссуду под залог дома. Оформить закладную.

Когда я подумала, что мама отдаст все эти деньги шантажисту, мне стало не по себе. Она так много работала, во всем себе отказывала. Мысль о том, что она еще взвалит на себя такую ношу, была невыносима. К тому же наивно было бы думать, что шантажист на этом остановится. Он будет приходить за деньгами снова и снова, с каждым разом требуя большего. Нам придется прожить остаток жизни с этим отвратительным паразитом, который будет тянуть из нас жилы. Это вряд ли можно будет назвать жизнью. Скорее, самой унизительной рабской зависимостью. И страшным событиям одиннадцатого апреля уже никогда не будет конца. Они станут раной, которую шантажист будет ковырять, как только она начнет затягиваться.

— Это никогда не кончится, мама, — сказала я. — Если мы один раз заплатим ему, он будет приходить и требовать еще.

— Я знаю, Шелли, я знаю.

Глупая мысль пришла мне в голову, и я произнесла ее, даже не задумываясь:

— А как насчет отца? Может, он даст нам денег?

Мама бросила на меня взгляд, полный горечи и обиды.

— Я никогда не обращусь к нему! — прошипела она. Было совершенно понятно, что продолжать этот разговор бессмысленно.

Я ощетинилась от злости. Она вычеркивала отца из нашей жизни окончательно и бесповоротно, как если бы он умер. Но для меня он не умер. Я с трудом сдерживалась, чтобы не накричать на нее. Сейчас было не время и не место для этого спора.

Между нами повисло долгое молчание. Мама напряженно вглядывалась в записку шантажиста, как будто по-прежнему была убеждена в том, что ответ кроется где-то между строк, написанных печатными буквами шариковой ручкой.

— И это все? — наконец спросила я, все еще отказываясь верить в то, что выбранный нами путь оказался дорогой в никуда.

Мама молчала. Она опять жевала нижнюю губу и играла с клочком бумаги, сворачивая его в тонкую полоску и протягивая между пальцев правой руки. Она старательно избегала моего взгляда.

Мне захотелось заорать на нее во весь голос: «И это все? Все, что смог придумать твой блестящий ум? Это все, на что способна женщина с мозгами, для которой не существует неразрешимых проблем?»