поезду, идущему на Ростов, и, попрощавшись с Лаком и его женой, а также двумя офицерами, уезжавшими вместе с ними, по пути со станции поднялся по холму в последний раз с огромным чувством облегчения, что уже впредь не буду отвечать за склады или беженцев. Все они отправились на юг – теперь сразу же за мостом у Батайска, что в 40 милях отсюда, они будут в безопасности.
А красные уже были в двух днях перехода от Новочеркасска.
Я понимал, что русский штаб в ту ночь слишком занят, чтоб я мог беспокоить людей, поэтому с Дики и еще одним офицером, краснолицым крепким парнем из Девона, Ридом я принял меры к отъезду в получасовой срок, загрузил три деревенские подводы нашими вещами и фуражом для лошадей и поставил наших ординарцев дежурить по очереди во дворе гостиницы, чтобы ничего не украли и не забрали силой. Все еще стоял леденящий холод, изморозь все покрыла толстым слоем, и я опасался, что кто-нибудь воспользуется попытками наших сторожей погреться.
В 3 часа ночи меня разбудили взволнованный переводчик и штабной офицер из дворца.
– Атаман! – прокричал он. – Он не остается с арьергардом Янова! Он уезжает в 5 часов утра и очень хочет, чтобы вы и все ваши офицеры воспользовались его спецпоездом и уехали вместе с ним!
Мне по-прежнему была не по душе мысль об отъезде, но, похоже, это был подходящий транспорт для Кларка и Фитцджеральда, а поэтому их отыскали и сказали, чтоб отправлялись.
Пришел Пашков и тоже посоветовал мне уехать.
– Вам лучше бы исчезнуть, пока есть какой-то шанс, – заявил он. – Многие из солдат и горожан превратятся в большевиков, как только уедет атаман.
Однако я решил остаться, и Дики с Ридом согласились со мной. Наша группа теперь сократилась до размеров первоначальной маленькой ячейки, и все, что нам сейчас надо было делать, – это держать связь с Яновым и попытаться выбраться и пострелять по красным в день русского Рождества, когда предстояло последнее большое контрнаступление для спасения города. И лишь тогда я подумал, что предстоит довольно курьезный способ отпраздновать рождение Христа.
На протяжении всего дня через город лились толпы отставших солдат из 2-й дивизии, и единственными войсками, готовыми сражаться и принести какую-то пользу, были кавалеристы корпуса, которым сейчас командовал Павлов, задерживавший продвижение врага возле Персиановки, что в 10 милях отсюда.
В канун русского Рождества вернулся Алекс Смагин, и он с Павловым, который по какой-то странной причине оставил командование войсками, ужинали с нами в гостинице «Центральная». К этому времени почти все, включая и большинство слуг, ушли – кроме двух ярко одетых горничных, даже не пытавшихся скрыть своего восторга перед неминуемым приходом большевиков. Огромное здание, где царило гулкое эхо, где вход был испещрен следами пуль, было пусто, ковры в грязи там, где по ним топтались тяжелые сапоги. Здание становилось убогим и пыльным, а в зале валялось опрокинутое растение. Мы с трудом добывали себе какую-то пищу, и для этого даже приходилось самим искать ее на кухне. Снаружи, в городе, там, где украшенные снегом крыши собора чернели на фоне свинцовых туч, в местах, где появились сочувствующие красным, слышалась спорадическая стрельба, а агитаторы возбуждали народ в рабочих районах. Было опасно выходить на улицу, и несколько человек были подстрелены, так что каждый, насколько возможно, держался подальше от улицы.
Все мы к тому времени были здорово измотаны и ожидали, что следующий день будет трудным, а потому легли спать рано. Но заснуть было трудно, потому что по коридорам взад-вперед постоянно бегали немногие из оставшихся постояльцев гостиницы, хлопали двери и грохотали ящики, которые перетаскивали в безопасные места. Я встал в 3 часа ночи и пошел проверить наш транспорт на случай, вдруг кто-то из отчаянно нуждавшихся обитателей либо какая-нибудь группа мародеров из отставших казаков удерет с ним, а день русского Рождества обещал быть отличным и светлым, под шум артиллерийской стрельбы, совершенно отчетливо доносившейся в неподвижном воздухе со стороны Персиановки.
Сидорин говорил мне, что собирается взять на себя непосредственное командование сражением, и, когда он попросил меня поехать вместе с ним, мы отправились в его штаб, который сейчас располагался в брошенном дворце. Наши кони были оседланы, а вещевые мешки собраны, поскольку я был вполне уверен, что следующую ночь мы проведем уже не в Новочеркасске. Через город текла хаотичная колонна из всех видов транспорта, в которой смешались и беженцы, и вооруженные, и невооруженные солдаты. Станция была забита охваченными паникой людьми и военными автомобилями, которые как очумевшие на бешеной скорости проносились мимо. Продолжали появляться деморализованные и утратившие порядок войска, солдаты в лохмотьях, не желающие подчиняться своим офицерам, а за ними последовали объятые ужасом торговцы и крестьяне, старики, женщины и маленькие дети верхом на лохматых лошадях, с собой они тащили свои перины, кастрюли и сковородки. Похоже, они знали, что мы уходим, и не стеснялись продемонстрировать свое отвращение. Вокзал превратился в преисподнюю грохота, и мы то и дело видели на удалении вспышки насилия и пожары.
И все же, несмотря ни на что, другие солдаты и большое число жителей все-таки беззаботно прохаживались с этой раздражающей русской беспечностью по улицам возле собора, в котором собралась масса верующих по случаю Рождества.
Все утро мы прождали возле канцелярии Сидорина, но он не пошевелил пальцем, а потом Пашков подслушал жуткий разговор, который пролил заметный свет на многие последующие события. Группа старших казачьих офицеров обсуждала ситуацию приглушенными, но все равно возмущенными голосами, и кое-что из сказанного ими дошло до ушей Пашкова.
– Какой смысл? – говорили они. – Зачем покидать свою страну и свое имущество ради войны за Деникина и помещиков? А что они сделают для нас, если победят, кроме того, что опять отберут у нас землю и вернутся к старым традицием монархистов? Красные заключат с нами мир и оставят нас в покое, поэтому какое нам добро от Деникина и англичан?
Уже было около 3 часов дня, и я отказался от всяких надежд добраться до места боевых действий, поэтому решил поехать верхом в направлении «Утенка», откуда была отчетливо слышна ожесточенная перестрелка. Когда мы пересекали площадь по пути к гостинице, нам показалось, что пулеметная дробь раздается вблизи, и я прикинул, что это в конце длинной улицы, проходящей мимо казарм.
Забрав лошадь и отдав всем приказание сесть на коней и двигаться вместе с транспортом на соединение с кавалерией Янова, я поехал на край города, и копыта моей лошади мягко ступали по скрипящему снегу. Вдруг по улице пронесся галопом какой-то казачий капитан. Когда он осадил своего взмыленного коня, тот рухнул на колени от изнурения.
– Все пропало! – завопил он. – Контрнаступление провалилось! Красные скоро будут в городе!
Люди немедленно бросились бежать, выкрикивая эту новость, и толпа с большой скоростью рассыпалась, извозчики колясок стали изо всех сил хлестать своих кляч, и те понеслись галопом. Я заметил, что сам-то с безразличием воспринял эту новость, и направился к вершине холма, откуда просматривалась равнина в сторону Персиановки, и на этой равнине черным по белому виднелись небольшие отряды пехоты и скопления пушек, отступающих в большом беспорядке, лошадей хлестали до безумия, а всех их преследовали группы, которые, как я полагал, представляли красную кавалерию. Но их, однако, покрывали плотным огнем пулеметы и легкие полевые орудия, которые вели стрельбу недалеко от места, где находился я на краю города; они рявкали на врага и застилали гребень холма дымом, а красные, возможно, оттого, что уже считали город своим, похоже, не очень стремились рваться вперед. Это явно была финальная сцена Новочеркасска, и, чувствуя подавленность, я повернул лошадь и ускакал на поиски Янова, чтобы убедиться, собирается ли он контратаковать до того, как станет слишком темно.
Ничего подобного! Из 120 человек, которые должны быть в наличии, можно было отыскать лишь не более 60, да и те случайно забрели на площадку для парадов перед штабом. У главного входа было три или четыре машины, в которые поспешно усаживались Сидорин и большинство его штабных. Увидев здесь Агаева, я спросил его, что случилось.
Он улыбнулся в ответ своей обычной энигматической улыбкой и красноречиво махнул рукой в южном направлении.
– Мы уходим! – произнес он.
– А что же с нами? – воскликнул я.
– Не знаю, – ответил он.
Сидорин нарочито отвернулся от нас и сел в свою машину. И они уехали еще до того, как я успел поблагодарить их за «заботу».
