– Эй, вы, армейские ублюдки! Вот он я, Хонда. Выходите и деритесь, кретины!
Из казармы выбежали два солдата и ринулись к Хонде. Я увидел, как он улыбнулся, а затем с ликующим криком набросился на солдат. Последовала яростная потасовка, удары сыпались направо и налево, и вскоре Хонда поднялся на ноги и в триумфе застыл над двумя распростертыми на земле телами.
– Хонда! Прекрати! – крикнул я, но это не подействовало.
Из казармы выбежали еще несколько солдат, и Хонда радостно повернулся к ним, готовясь продолжить битву. Но командовавший солдатами лейтенант выбежал вслед за своими подчиненными и быстро загнал их обратно. Он не сказал нам ни слова, но мы услышали, как он бранит своих солдат.
– Идиоты, свиньи, вы находитесь здесь, чтобы сражаться с врагом, – зло бросил он, – а не со своими соотечественниками! И если вам уж так хочется драться, то выберите кого-то, кого вы можете победить. Эти летчики, все как один, самураи, а их хлебом не корми, только дай подраться.
На следующее утро лейтенант зашел к нам в клуб, и мы приготовились выслушивать упреки за свое поведение. Но он лишь улыбнулся и сказал:
– Господа, рад сообщить вам, что одним из наших подразделений в Бандунге на Яве был захвачен полностью исправный бомбардировщик «B-17».
Мы приветствовали эту новость радостным криком. «B-17», на котором мы сможем летать!
Лейтенант поднял руку, призывая нас к тишине:
– К сожалению, из Токио пришел приказ сразу отправить бомбардировщик в Японию. Я получил сообщение о захвате самолета уже после того, как он сегодня утром вылетел на родину.
Это сообщение было встречено проклятиями и вздохами разочарования.
– Но, – поспешил добавить лейтенант, – заверяю вас, что постараюсь получить как можно больше информации о захваченном самолете и предоставлю ее вам. – Он отдал честь и быстро вышел из комнаты.
Мы не надеялись получить сведений о захваченном «B-17». Как всегда, там, где дело касалось отношений между армией и флотом, левая рука не ведала, что делает правая.
Прошла еще неделя, а мы по-прежнему оставались на земле. Даже умиротворяющая атмосфера острова Бали стала действовать на нервы. Возможно, в иных условиях мы и смогли бы получать удовольствие от безделья, но мы прибыли сюда сражаться. Многие годы я только и делал, что учился сражаться, и мне, как и остальным летчикам, хотелось лишь одного – летать.
Однажды утром в казарму вбежал кто-то из летчиков с ошеломляющей новостью. Замена личного состава! Прошел слух, что кое-кого из нас отправят обратно в Японию. Каждый принялся подсчитывать проведенное за пределами родины время.
Мне казалось, что из всех тех, кого отправят домой, первым окажусь я. Я покинул Японию, уехав в Китай, в мае 1938 года, и за вычетом одного года, пока я оправлялся от полученных ранений, пробыл за границей тридцать пять месяцев. Осознав, что вскоре действительно смогу снова увидеть родной дом, я ощутил острую тоску по нему. Весь день я перечитывал пришедшие от матери и Фудзико письма. В них они подробно описывали пышные торжества у нас на родине в честь победы над Сингапуром в феврале, а также другие праздники в ознаменование наших многочисленных побед. Вся Япония гордилась сенсационными достижениями наших войск, в особенности достижениями своих летчиков. Я горел желанием вновь увидеть Фудзико, самую красивую девушку из всех, кого я знал. Мне лишь однажды довелось увидеться с ней, и мысль о том, что возможно – или даже вполне вероятно – она станет моей невестой, наполняла меня радостью.
В отличие от большинства слухов новость о замене личного состава оказалась правдой. 12 марта из Японии прибыл старший лейтенант Тадаси Накадзима и сообщил пилотам эскадрильи, что назначен командиром вместо лейтенанта Эйдзё Синго.
– Лейтенант Синго освобождается от должности в связи с заменой личного состава, – сказал он. – А теперь я зачитаю фамилии летчиков, которым приказано вернуться в Японию.
Наступила мертвая тишина, когда Накадзима начал зачитывать список с фамилиями летчиков. Первой оказалась совсем не моя, как я надеялся, фамилия. Не прозвучала она ни второй, ни третьей. Не веря своим ушам, я слушал, как командир зачитал более семидесяти фамилий, среди которых моей не оказалось. Я терялся в догадках, почему меня исключили из списка летчиков, которым предстояло вернуться в Японию. Ведь я пробыл за границей дольше любого из них!
Позднее я подошел к новому командиру и обратился к нему с вопросом:
– Я понимаю, что моего имени нет среди тех, кого отправляют домой. Не могли бы вы объяснить мне причину этого? Не верю, что я…
Взмахом руки Накадзима прервал меня и улыбнулся:
– Нет, вы не едете домой с остальными. Вы нужны мне, Сакаи. Нас переводят на новую, являющуюся форпостом авиабазу. Мы перебираемся в Рабаул на острове Новая Британия. По моему мнению, вы лучший летчик этой эскадрильи, и будете летать со мной. Пусть другие отправляются домой для защиты нашей родины.
Вот и все. Разговор был закончен. В соответствии с заведенными в военно-морском флоте порядками я не посмел задать больше никаких вопросов командиру. Чувствуя себя самым несчастным в мире человеком, я вернулся в казарму, потеряв всякую надежду когда-нибудь вновь увидеть Фудзико и своих близких. Лишь много месяцев спустя я понял, что, остановив свой выбор на мне, Накадзима фактически спас мне жизнь. Вернувшиеся домой летчики впоследствии были переведены в состав действовавшего в районе атолла Мидуэй оперативного соединения, потерпевшего сокрушительное поражение в сражении с военно- морскими силами противника 5 июня. Почти все покинувшие Бали летчики погибли.
Следующие несколько недель оказались самыми худшими в моей жизни. Еще никогда за столь короткий период мне не приходилось так много болеть и пребывать в подавленном состоянии.
Наш следующий пункт назначения, Рабаул, расположенный в 2500 милях к востоку от Бали, находился слишком на большом расстоянии для перелета на истребителе. Мы ужаснулись, когда вместо отправки туда транспортным самолетом, «летающей лодкой» или быстроходным военным кораблем нашу группу летчиков, подобно скотине, загнали на маленькое, обветшавшее от времени торговое судно. Более восьмидесяти человек набилось на этой зловонной посудине, еле ползущей на скорости 12 узлов. В качестве прикрытия нам выделили всего один небольшой сторожевой корабль.
Еще никогда я не чувствовал себя столь беззащитным перед врагом, как на этом проклятом судне. Нам была непонятна логика действий командования. Достаточно было одной торпеды вражеской подводной лодки или 500-фунтовой бомбы, сброшенной пикирующим бомбардировщиком, и наше утлое суденышко разлетелось бы на куски! Казалось непостижимым, что командование готово рисковать половиной всех находящихся на театре военных действий летчиков-истребителей, к тому же самых опытных, отправив их на этом плавучем «чудище»! Раздосадованный и несчастный, я в конце концов пал жертвой своего подавленного состояния и заболел по-настоящему. В течение почти всего двухнедельного путешествия от Бали до Рабаула я провалялся на своей койке в трюме судна.
Наше следовавшее зигзагообразным курсом суденышко непрерывно скрипело и стонало, раскачиваемое океанскими волнами. Каждый раз, попадая в кильватерную струю несущего охранение сторожевика, оно зарывалось носом в волну и испытывало качку. Условия внутри судна были чудовищными. Жара была нестерпимой. Мы обливались потом в пропитанных влагой, душных трюмах. Запах краски вызывал тошноту, все как один летчики в нашем трюме мучились от морской болезни. Миновав остров Тимор, уже оккупированный нашими войсками, единственный сопровождавший нас корабль изменил курс и исчез вдали. Временами мне чудилось, что я умираю, и это казалось счастливым избавлением от выпавших на мою долю мук.
Но даже наихудшие испытания имеют свои положительные стороны, способные вознаградить за долготерпение. Большую часть путешествия рядом со мной находился молодой лейтенант, недавно назначенный командиром в мою эскадрилью. Лейтенант Дзанити Сасаи был самой яркой личностью из всех, кого я знал. Ему, выпускнику Военно-морской академии, можно было и не вникать в проблемы военнослужащих унтер-офицерского состава. Существовавшее в военно-морском флоте деление на касты было столь строгим, что, даже если бы мы умирали в трюмах, он вполне мог бы позволить себе не заходить в отведенное для нас убогое помещение. Но Сасаи был совсем другим. Он не придавал значения неписаным законам, по которым кадровому офицеру было не положено водить дружбу с простыми призывниками. Когда
