поющих национальный гимн. Тысячи экзальтированных горожан стояли перед посольствами Франции, Великобритании и Сербии, выкрикивая лозунги солидарности и приветствия. Но наиболее впечатляющие сцены происходили вокруг Зимнего дворца. Огромная площадь перед ним была забита людьми, стекавшимися туда со всех концов города. В этих людских потоках шли плечом к плечу крестьянки, студенты университета, торговцы, школьники, заводские рабочие, лавочники. Они несли иконы и портреты членов императорской семьи. Люди шли с желанием продемонстрировать свою лояльность царю и согласие с политическими шагами власти.
Временами на балконе появлялся император и приветствовал публику, и тогда шум и крики стихали, дети опускались на колени. Кто-то из толпы затягивал гимн, и тотчас его подхватывали сотни голосов. В воздухе мощно звучало «Боже, царя храни». Ничто не сотрет из памяти великолепную, внушающую благоговение картину единения царя и русского народа накануне великого испытания.
Эти проявления массового энтузиазма носили подлинный и спонтанный характер, поскольку в начале войны лишь немногие политические силы России были способны формировать общественное мнение и еще не научились манипулировать им. В искусстве пропаганды российские власти не отличались изощренностью. Политические партии, общества, профсоюзы, клубы и патриотические организации в том значении, как их понимали на Западе, были немногочисленны. Русский же народ систематической обработке идеями воинственного национализма не подвергался.
Каждый русский был убежден, что его страну вынудили взяться за оружие для защиты справедливости. На уличную демонстрацию люди выходили для выражения своих искренних чувств. Происходящее будоражило меня и окружающих людей – в час испытаний Россия казалась более величественной, чем прежде. Если это и было всего лишь массовым помутнением рассудка, то определенно безумие носило черты возвышенные. Кроме того, для доказательства искренней поддержки политики правительства имелось свидетельство более впечатляющее, чем энтузиазм толпы.
Всеобщая мобилизация, призыв на воинскую службу миллионов резервистов были осуществлены без каких бы то ни было затруднений. Эта быстрота и четкость стали серьезным ударом по планам германского Генерального штаба – ведь расчет был на неповоротливость российской власти и мятежные настроения в обществе, способные вызвать беспорядки и проволочки. Настроение людей, выстраивавшихся в длинные очереди перед призывными пунктами, можно было определить безошибочно: по-иному выглядели лица крестьян, служащих, рабочих, суровые, исполненные решимости, когда они еще не по-военному маршировали по улицам в цивильной пока одежде. Их провожали женщины, шедшие по тротуарам быстрой походкой, с обеспокоенными лицами, но без слез.
Душевное состояние людей, отправлявшихся на войну, можно было почувствовать и на железнодорожных станциях, где войска садились в эшелоны, следовавшие на фронт. Не было наигранного веселья, пьянства, истеричной бравады. А если кто-то из таких добровольцев и находился, люди виновато улыбались и отводили взгляд. Офицеры и другие распорядители были поглощены исполнением долга, следя за тем, как рота за ротой погружались на платформы.
Гвардейские полки, дислоцированные в Петербурге и пригородах, отправились на фронт среди первых. Гвардейцы составляли неотъемлемую часть городской жизни: без них не обходилось ни какое-либо торжество, ни бал, ни собрание. Любое общественное мероприятие расцвечивалось их парадными формами. Опрятный, нарядный вид горожан сообщал Петербургу респектабельный вид, а блеск и щегольство офицеров придавали еще и неповторимое своеобразие.
Гвардейцы были цветом русской аристократии, и фамилии большинства из них навеки занесены в анналы истории. Офицеры соперничали друг с другом в выполнении долга перед государством и в преданности трону. Справедливости ради следует сказать, что многие из них лихо пили, проматывали деньги, жили не по средствам, и все это не без некоторого шика, поэтому все равно они оставались любимцами двора и петербургского общества. Тот факт, что гвардейцы направлялись на фронт среди первых, был показателем высокого морального духа, с которым Российская армия вступала в войну.
Отъезд гвардейцев изменил облик города и заставил жителей Петербурга первыми почувствовать тяготы войны. Согласно закону о всеобщей воинской повинности большинство здоровых мужчин оказались либо на действительной службе, либо в составе резерва первой очереди, откуда пополняли отправлявшиеся на фронт воинские части. Все семьи провожали родных и близких, и наша семья не была исключением.
Отец получил приказ возглавить хирургическое отделение медицинской службы при Штабе сухопутных сил и покинул дом, как только была объявлена война. Отправились на войну и оба моих дяди. Один из них в звании полковника командовал саперной частью, другой в звании подполковника – автомобильным подразделением. Сестра Ирина вышла замуж в первую неделю войны, и мой шурин, служивший офицером резерва гвардейской инженерной части, ожидал отправки на фронт в ближайшее время. Уходили на войну отцы, сыновья, братья, друзья, слуги; перспектива остаться дома удручала.
Допризывники становились раздражительными и строптивыми – они боялись, что опоздают на войну. Многие парни моего возраста – подростки – убегали из дому и направлялись на фронт в надежде присоединиться к действующей армии. Общественная атмосфера была наэлектризована, и я не мог сдержать патриотического порыва: однажды утром вышел из дому, но вместо школы отправился на вокзал и сел в поезд. Выбрав кружной путь, я рассчитывал, что меня не догонят. Но рано утром следующего дня во время пересадки возле Риги на другой поезд я был задержан жандармами, которые узнали меня по приметам, полученным несколькими часами ранее.
Когда я не вернулся домой в урочное время, у матери возникли определенные подозрения. Узнав, что в тот день я не был в школе, она пошла за разъяснениями к моему лучшему другу, с которым я сидел в классе за одной партой. Он знал о моих планах и под давлением своих родителей и моей матери не выдержал и рассказал, куда я направился. Об этом телеграфировали отцу; кроме того, мать имела обнадеживающую беседу с главой секретной полиции. На все железнодорожные станции были сообщены приметы, и меня опознали без особых затруднений. Обращались со мной вежливо, но твердо. Через день я вернулся домой в сопровождении двухметрового жандарма, который с улыбкой до ушей передал меня матери.
Журили меня недолго, но пришлось пообещать матери, что больше в армию не сбегу. Взамен мать сняла свои возражения и разрешила мне подать заявление в императорский Морской корпус. Этот эпизод едва ли стоил бы упоминания, если бы не одно приятное воспоминание, связанное с ним.
Примерно через две недели, возвратившись из школы домой, я обнаружил в гостиной кавалерийского офицера, которого прежде никогда не видел. Чрезвычайно лестно было узнать, что офицер ждал именно меня, и уж совсем привело в восторг то, что он вручил мне крохотную икону и сказал:
– Ее императорское величество узнали о твоем недавнем э-э-э… приключении и милостиво поручили мне вручить тебе эту икону, а также передать на словах, что ее величество весьма рады, что твои планы не осуществились, и надеются, ты больше не будешь доставлять беспокойство родителям, которые делают все возможное на службе родине. В то же время ее величество понимают и ценят твою преданность стране.
Иконка служила веским контраргументом, когда позднее мне приходилось спорить с людьми, в моем присутствии утверждавшими о прогерманских симпатиях русской императрицы.
Неудачная попытка попасть в армию временно приостановила осуществление моих планов, но не охладила энтузиазма. Это было и невозможно, потому что на каждом шагу все напоминало о происходящих великих событиях. О них красноречиво напоминали пустые места за семейным столом, строевые занятия новобранцев на улицах, прибытие первых раненых с фронта, первые беженцы-поляки, длинные вереницы лошадей и автомобилей, реквизированных армейскими службами. Самое большое впечатление производило единодушное стремление людей внести свой вклад в общее дело.
Случались отдельные проявления недовольства, но на начальном этапе войны они были весьма редки. Как и повсюду, в России тоже встречались ничтожные люди, не способные подняться над соображениями личной выгоды и готовые злоупотреблять патриотическим рвением соотечественников. Попадались и другие – те, что имели самые благие намерения, но располагали таким скудным интеллектуальным и эмоциональным багажом, что совершали не сообразные ни с чем поступки. Были и попросту смутьяны. Они использовали сложную обстановку для удовлетворения своего инстинкта разрушения. В первые дни войны одним из шокирующих проявлений вандализма стало разорение посольства Германии.
Сам вид этого здания, казалось, возбуждал в толпе дикие страсти. Никто будто и не замечал, что рядом
