ненадолго занесённым судьбой в городской шум. Её движения были медленны; нежный, ясный голос её звучал слабо, как ропот ручья, плещущего на камни тихие струи.
Саксаулов, — случайно ли это было, или нет, — всегда видел её в белом платье. Впечатление белого сделалось в нём нераздельным с мыслью об ней. Само имя её, Тамара, всегда казалось ему белым, как снег на горных вершинах.
Он стал бывать у родителей Тамары. Не раз уже решался он сказать ей те слова, которыми связываются людские судьбы. Но она всегда уклонялась: в глазах отразятся страх и тоска, она встаёт и уходит. Но что её страшило? Саксаулов читал на её лице признаки девственной любви: глаза её оживлялись, когда он входил, и лёгкий румянец разливался по её щекам.
Но вот в один, вечно памятный для него, вечер она выслушала его. Была ранняя весна. Ещё недавно вскрылись реки, и нежным зелёным пухом одевались деревья. В городской квартире Тамара и Саксаулов сидели у открытого окна над Невой. Не заботясь о том, что и как скажет, он говорил нежные, страшные ей слова. Она побледнела, как-то неопределённо и слабо улыбнулась, и встала. Её тонкая рука трепетала на резной спинке стула.
— Завтра, — тихо сказала Тамара, и вышла.
Саксаулов долго, с напряжённым ожиданием, смотрел на дверь, за которой скрылась Тамара. Голова у него кружилась. Ветка белой сирени бросилась ему в глаза, — он зачем-то взял её с собой, и ушёл, не простившись с хозяевами.
Ночью он не мог заснуть. Он стоял у окна, смотрел в тёмные, потом опять к утру просветлевшие, уличные дали, улыбался, и сжимал белую ветку сирени. Когда стало светло, он заметил, что пол в его комнате усеян белыми лепестками сирени. Это показалось Саксаулову смешным и наивным. На его ночные волнения пахнуло холодком. Он принял ванну, почувствовал себя почти уравновешенным, и поехал к Тамаре.
Ему сказали, что она больна, — где-то простудилась. И уже никогда больше Саксаулов не видел её: через две недели она умерла. Он не пошёл на её погребение. Её смерть оставила его почти спокойным, — и уже не мог он понять, любил ли её, или то было краткое, преходящее обаяние.
Иногда по вечерам он мечтал о ней, потом она стала забываться; и портрета её у Саксаулова не было. Только через несколько лет, в прошлом году, весной, ему напомнила Тамару ветка белой сирени в окне гастрономического магазина, грустно бесприютная среди обжорной роскоши. И с этой поры полюбил он снова вспоминать по вечерам Тамару.
Теперь, уходя от Городищевых, он робко подумал:
«Она придёт христосоваться.»
Чувство страха и одиночества так больно охватило его, что он подумал:
«Не жениться ли, чтобы не быть одному в святые, таинственные ночи?»
Валерия Михайловна, — так звали барышню Городищевых, — вспомнилась. Она не красавица, но одета всегда удивительно к лицу. К Саксаулову она, по-видимому, расположена, и вряд ли откажет ему, если он посватается.
На улице шум и толпа рассеяли его, и мысли о девице Городищевой приняли обычный иронический оттенок. И может ли он для кого-нибудь изменить памяти Тамары? Всё в мире представилось ему столь пошлым и мелким, что ему захотелось, чтобы Тамара, — и только она одна, — пришла к нему христосоваться.
«Но, — подумал он, — она опять будет смотреть с ожиданием. Белая, нежная Тамара, чего же она хочет? Её нежные губы поцелуют ли меня?»
Тоскливо мечтая о Тамаре, Саксаулов бродил по улицам, смотрел на лица прохожих, — и неприятны ему были грубые лица взрослых. Он припомнил, что ему не с кем будет радостно и любовно похристосоваться. Будет много поцелуев в первый день, — грубые губы, колючие бороды, винный запах.
Уж если целовать кого-нибудь, так это детей. Детские лица стали милы Саксаулову.
Он долго ходил, устал, и вошёл в церковную ограду на шумной улице. Бледный мальчик, сидевший на скамейке, испуганно глянул на Саксаулова, и тотчас же опять принялся неподвижно смотреть перед собой. Его голубые глаза были печальны и нежны, как у Тамары. Он был такой маленький, что ноги его торчали вперёд со скамейки.
Саксаулов сел рядом с ним, и с жалостливым любопытством стал его рассматривать. Было в этом одиноком мальчугане что-то радостно напоминающее и волнующее. А на взгляд это был самый обыкновенный мальчишка: отрёпанная одежда, белая меховая шапчонка на светловолосой голове, на ногах изношенные грязные сапоги.
Он долго сидел на скамейке, и вдруг встал, и тоскливо пискнул. Он побежал из ворот по улице, потом остановился, метнулся в другую сторону, и опять остановился. Видно было, что он не знает, куда идти. Он заплакал, тихо, без крика, роняя крупные слёзы. Собралась толпа. Пришёл городовой. Мальчика стали расспрашивать, где он живёт.
— Глюхов дом, — лепетал мальчуган, ещё не ясно, по младенчески, произнося слова.
Но улицы мальчик не знал, и только повторял:
— Глюхов дом.
Городовой, молодой и весёлый, подумал, и решил, что такого дома поблизости нет.
— Ну, а у кого ты живёшь? — спросил угрюмый мастеровой, — отец-то у тебя кто?
— Отца нет, — отвечал мальчик, обводя толпу заплаканными глазами.
— Отца нет, такое дело, — серьёзно сказал мастеровой, и покачал головою. — Ну, а мать кто?
— Мама есть, — сказал мальчик.
— Как же её зовут?
— Мама, — сказал мальчик, подумал и прибавил: — чёрная мама.
Кто-то в толпе засмеялся.
— Чёрная? Что ж, фамилия такая? — догадывался угрюмый мастеровой.
— Прежде белая была мама, а теперь чёрная, — рассказывал мальчик.
— Ну, брат, тебя не разберёшь, — решил городовой. — Надо в участок свести. Там справятся по телефону.
Он подошёл к воротам, и позвонил. В это время, завидев городового, дворник с метлой в руках уже выходил из ворот. Городовой велел ему вести мальчика в участок. Но мальчик вдруг словно надумал что-то, и крикнул:
— Ну, пустите, сам найду!
Он, может быть, испугался дворниковой метлы, может быть, и в самом деле что-то припомнил, — только так побежал, что Саксаулов чуть не потерял его из вида. Но скоро мальчик пошёл тише. Он колесил по улицам, перебегая с одной стороны на другую, отыскивая и не находя своего дома. Саксаулов шёл за ним молча. Он не умел разговаривать с детьми.
Наконец мальчик устал. Он остановился у фонаря, прислонясь плечом к столбу. На глазах его сверкали слезинки.
— Милый мальчик, — заговорил Саксаулов, — что же ты, ещё не нашёл?
Мальчик молча посмотрел на него грустными, кроткими глазами, — и вдруг Саксаулов понял, что заставляло его так неотступно следить за мальчиком. Во взоре и в лице маленького скитальца было что-то, придававшее ему необычайное сходство с Тамарой.
— Милый, как тебя зовут? — взволнованно и нежно спросил Саксаулов.
— Лёша, — сказал мальчик.
— Что же ты, милый Лёша, живёшь с мамой?
— С мамой. Только это — чёрная мама, а прежде белая мама была.
Саксаулов догадался, что чёрная была мачеха.
— Как же это ты заблудился? — спросил он.
— А мы шли с мамой, всё шли. Она велела сидеть и ждать, а сама пошла. А мне стало страшно.
— Кто же твоя мама?
— Мама? Она — такая чёрная и сердитая.
