— Хочешь, Митя, я тебе свои картинки покажу? — спросила Дуня.
— Покажи, — сказал Митя.
Дуня встала, — она была немного выше Мити, — пошла, сгибаясь под крышею, в угол, порылась там в сундуке и через минуту вернулась с папкой, завязанной по краям тесемочкой. Папка уже была истертая, с обломанными краями, и тесемочки отрепанные, — но по тому, как Дуня держала папку в руках и как на нее смотрела, Митя догадался, что здесь ее самые дорогие и любимые вещи. Дуня села на балку рядом с Митей, положила папку на колени, неторопливо развязала тесемку, улыбаясь радостно и светло, и раскрыла папку. Там лежали пожелтелые от времени, иные порванные, рисунки из старых иллюстраций. Дуня осторожно перебирала их тонкими и бледными пальцами. Она выбрала один, самый желтый и растрепанный, снимок с какой-то старой картины и передала его Мите.
— Это — хорошие картинки! — с убеждением сказала она. — Они у меня вместо кукол. Я их люблю.
Митя взглянул на девочку. Она застенчиво потупилась, и щеки ее слабо зарумянились. Митя опустил глаза на рисунок. Рисунок туманился и расплывался. Жалость томила Митино сердце. Что-то горькое и щекочущее подступало к горлу. Митя выпустил рисунок из рук, закрыл лицо ладонями и заплакал, сам не зная о чем.
— Что ты, милый? — спросила Дуня, наклоняясь к нему.
— Раечка, — шептал Митя и плакал, плакал.
Дуня положила руку на Митины плечи, — Митя прильнул к ней, обнял ее и, горько плача, чувствовал на своих щеках Дунины тихие слезы.
— Митя, утешься, — тихо сказала Дуня, — хочешь, я тебе песенку спою?
— Спой, — сквозь слезы сказал Митя.
И Дуня утешала его тихими песенками…
Он ушел от Власовых, когда уже свечерело. Наверху еще были светлые сумерки, тишина и ясные речи, — а внизу быстро темнело, зажигались фонари.
Все было призрачно и мимолетно.
Молча горели газовые рожки в фонарях; с грохотом проносились экипажи по жесткой мостовой; окна в магазинах светились огнями; шли, стуча сапогами по каменным плитам, случайные, ненужные и безобразные люди и не останавливались, — и Митя торопился. Звонки конок и крики извозчиков иногда пробуждали его из мира зыбких иллюзий, который вновь создавали ему молчаливые предметы при неверном, переходящем освещении.
Люди были непохожи на людей: шли русалки с манящими глазами, странно-белыми лицами и тихо журчащим смехом, — шли какие-то, в черном, злые и нечистые, словно извергнутые адом, — домовые подстерегали у ворот, — и еще какие-то предметы, длинные, стоячие, были как оборотни.
Мите хотелось иногда представить себе Дуню, но ее образ в его памяти смешивался с Раечкиным, хотя Митя и знал, что у Дуни совсем другое лицо. И вдруг он подумал: «Да уж не померещилась ли Дуня?»
«Нет, — сейчас же подумал он, — она — живая: ведь у нее тоже есть мать. Но какое лицо у старой?»
Мите припоминались отдельные черты, — морщины, седеющие волосы под платком, худые щеки, большой рот, морщинистые быстрые руки, — но общего образа не складывалось.
Когда Митя уже подымался по своей лестнице домой, в сумраке он увидел Раечку. Быстро прошла она по площадке и тихонько улыбнулась ему. Она была вся прозрачная, и все при ней оставалось по-прежнему. Исчезла она, и Митя не мог понять, — видел ли ее или только подумал о ней.
На следующий день Митя вышел из дому на полчаса раньше обыкновенного. Свежее утро веселило его. Солнце сияло неяркое, и еле заметная мглистая дымка лежала на узких городских далях. Озабоченные люди быстро проходили, и уже ранние школьники начали показываться на улицах. Митя, едва завернув за первый угол, отправился не к своему училищу, а в другую сторону. Он торопился, чтобы не встретиться с кем-нибудь из товарищей или учителей.
Вчера он не замечал дороги, — она механически запомнилась. Скоро Митя попал на те улицы, по которым вчера возвращался. Он чувствовал, что идет куда надо, и думал о Дуне и о Дуниной матери.
«Бедные они! — думал он, — должно быть, они уже давно без места и долго живут на чердаке впроголодь. Оттого они стали такие бледные, Дуня пожелтела, старуха все нагибается над чулком и словно дремлет, и обе так тихо говорят, как будто бредят и начинают засыпать».
Утренние улицы, и дома, и камни, и мглистые дали, — все дремало. Казалось, что все эти предметы хотят стряхнуть с себя дремоту и не могут, и что-то их клонит книзу. Только дым да облака, дремля и пробуждаясь, подымались высоко.
Среди колесного треска и смутного людского говора иногда слышался вдруг Раечкин голос, — прозвучит и смолкнет. Раечкино дыхание иногда проносилось близко к Мите, как легкий утренний ветер. Сама Раечка припоминалась, прекрасная и светлая. Туманный и легкий Раечкин образ носился в неярких солнечных лучах, в лиловом утреннем озарении…
Митя вбежал на чердак так поспешно, что ударился головой о стропила. Боль заставила его побледнеть. Но он улыбнулся и подошел к Власовым.
Дуня у окна заплетала русые волосы в крутую косичку. Как и вчера, Дуня и мать сидели одна против другой. Мать вязала, и спицы жужжали в ее быстрых руках. Она посмотрела на Митю внимательно и сказала:
— Заявился, друг вчерашний, ни свет ни заря.
— Тут надо осторожнее, Митя, — сказала Дуня. — В школу идешь? Присядь, отдохни, коли есть время.
— Хоромы у нас, — бормотала старуха, — с непривычки-то и мы головами стукались.
Солнечные лучи сбоку падали в окно. Пыльный столб светился на солнце. На пылинках мелькали радужные блестки. В углах было сумрачно. Митя сидел на балке и смотрел на прекрасные, тонкие Дунины руки. Ее лицо казалось утомленным, и серые глаза глядели как бы нехотя. Она говорила тихо и неторопливо, — Митя слушал, радуясь ее голосу и забывая ее слова. Вдруг старуха сказала:
— Что, друг сердечный, таракан запечный, не пора ли в школу?
Митя покраснел и пробормотал:
— Я лучше у вас посижу, не хочется в училище.
— Мало чего не хочется, да коли надо, — спокойно возразила старуха.
— И то, Митя, беги скорее, — сказала Дуня, — еще опоздаешь: солнце, смотри-ка, как высоко.
Митя не подумал раньше о том, что его здесь не оставят. Он смущенно попрощался и вышел. В темном коридоре он пошарил на полу, отыскал скважину между досками и сунул туда книги.
На улице он почувствовал, что все ему не нужно, предстоящее перед ним, в этом громадном и суровом городе, — длинные улицы с большими домами, и люди, и камни, и воздух, и шум от уличного движения. Скучно, и надо так ходить, чтобы не встретить учителей или товарищей…
«Не хочет Дуня, чтобы я прогуливап уроки! — дивясь, думал Митя. — Странная! Вот Раечке все равно, какой Митя: лжет ли он людям или нет. И если есть тоска, то не Раечкина, а по Раечке».
Легкий дождь пронесся над городом, как плач по Раечке. Но уже через полчаса от него и следа не осталось…
Митя забрел на городскую окраину. Базарная площадь, — большой пустырь. Булыжники громадны. Посредине, по длинному поперечнику площади, торчат черные фонарные столбы. По краям площади — амбары из бурого кирпича, заборы, каменные и деревянные домишки. На углу — небольшой двухэтажный дом с широкими простенками и маленькими окошками. Он вымазан желтою краскою. Крыша красная, железная. На площадь — крыльцо без верха, с тремя известняковыми ступеньками. Над крыльцом вывеска, черным по белому: «2-й городской ночлежный дом».
Митя стоял на площади и внимательно рассматривал эту безобразную постройку.
«Вот в этом доме и Раечке, может быть, придется ночевать с матерью по пятаку за ночь», — думал он, как-то странно смешивая Раечку с Дунею. И тяжелые мечтания томили его.
