отчищены. В квартире торжественная тишина. Двери повсюду настежь. У Дубицкого много детей, но ни малейшего шороха сюда не доносится, разве только изредка прошелестят где-то недалеко осторожные шаги.
Логину тяжело говорить о деле, для которого он пришел. Знает, что надо сказать приятное генералу, чтобы достигнуть успеха, но противно лицемерить. Становится уже досадно, что взял на себя неудобное поручение. Но говорить надо: Дубицкий все чаще вопросительно посматривает и хриплым голосом произносит все более отрывочные фразы.
— Прошу извинить меня, Сергей Иванович, за докуку, — сказал наконец Логин, — я к вам в качестве просителя.
Дубицкий не выразил на своем угрюмом лице с низким лбом и узкими глазами ни малейшего удивления и немедленно ответил:
— Вижу!
Логин хмуро усмехнулся. Подумал:
«Чем это я так похож на просителя?»
— Хотите знать почему? — спросил Дубицкий, но не дождался ответа и объяснил сам: — Если бы вы не с просьбою пришли, то положили бы ногу на ногу, а теперь вы их рядом держите.
Дубицкий захохотал хриплым, удушливым смехом, от которого заколыхалось все тучное туловище.
— Однако, — сказал Логин, — наблюдательность вашего превосходительства изощрена.
— Да-с, любезнейший Василий Маркович, повидал я людей на веку. Вот вы с мое поживите, так у вас ни зуба, ни волоса не останется, а я, как видите, еще не совсем развалина.
— Вы замечательно сохранились, Сергей Иванович, вам еще далеко до старости.
— Да-с, я старого лесу кочерга. В мое время не такие люди были, как теперь. Теперь, вы меня извините, слякоть народ пошел; а в мое время, батюшка, дубовые были. Ну-с, так чем могу служить?
Логин начал объяснять цель своего прихода. Дубицкий прервал с первых слов, даже руками замахал.
— Да, да, знаю! Почуяв, бывший учитель, как не знать, сокол ясный! Уволен, уволен. Пусть себе отправляется на все четыре ветра, мы к нему никаких претензий не имеем.
— Но, Сергей Иванович, я бы просил вас на первый раз быть снисходительным к молодому человеку.
— Что вы мне про первый раз толкуете! Кто человека первый раз укокошит, тоже снисходительно отнестись прикажете? Или по-вашему, по-новому, не вор виноват, а обокраденный, ась?
— Вина молодого человека, ваше превосходительство, зависела только от его неопытности, если можно назвать ее виною.
— Можно ли назвать виною! — воскликнул Дубицкий. — Вы изволите в этом сомневаться? Это — неуважение к старшим, это дурной пример для мальчишек. Их надо приучать к субординации.
Дубицкий сердито пристукнул кулаком по ручке кресла.
— Он хотел приветствовать исправника, — с некоторою вялостью заговорил опять Логин, — оказать ему почтение, да только не знал, как это делается. Да и, право, не большая вина; ну, первый руку подал, — кому от этого вред или обида?
— Нет-с, большая вина! Сегодня он с начальником запанибрата обошелся, — завтра он предписанием начальства пренебрежет, а там, глядишь, и пропагандою займется. Нет, на таких местах нужны люди благонадежные.
— Конечно, — продолжал Логин, — наш исправник весьма почтенный человек…
Дубицкий хмыкнул не то утвердительно, не то отрицательно.
— Нам всем известно, что Петр Васильевич вполне заслуженно пользуется общим уважением.
— Насколько могут быть уважаемы исправники, — угрюмо сказал Дубицкий.
— Но, Сергей Иванович, лучше бы ему великодушно оставить это и не так уж сердиться на молодого человека. И так ведь могло случиться, что Петр Васильевич сам подал повод.
— Чем это, позвольте спросить? — грозно воскликнул Дубицкий.
— Я, ваше превосходительство, позволяю себе только сделать предположение. Могло случиться, что Петр Васильевич вошел в класс немножко, как у нас говорится, вросхмель, с этакой своей добродушной физиономией, и отпустил приветствие на своем французском диалекте, что-нибудь вроде: мерси с бонжуром, мезанфанты, енондершиш! Учитель, понятное дело, и расхрабрился. Дубицкий хрипло и зычно захохотал.
— Могло быть, могло быть, — повторял он в промежутках смеха и кашля. — Изрядный шут, сказать по правде, наш исправник. В школы, по-моему, он некстати суется, у нас там недоимок нет. Но во всяком разе я ничего тут не могу: уволили.
— Вы, ваше превосходительство, это можете переменить, если только пожелаете.
— Я не один там.
— Но кто же, Сергей Иванович, пойдет против вас? Вам стоит только слово сказать.
— Ничего, поделом ему. Нельзя ему в этом училище оставаться: соблазн для учеников.
— А в другое нельзя ли? — с осторожною почтительностью осведомился Логин.
— В другое? Ну, об этом мы, пожалуй, подумаем. Но не обещаю. Да-с, любезнейший Василий Маркович, дисциплина — первое дело в жизни. С нашим народом иначе нельзя. Нам надо к старинке вернуться. Где, позвольте вас спросить, строгость нравов? На востоке, вот где. Почтение к старшим, послушание… Вот я вам моих поросят покажу, — вы увидите, какое— бывает послушание.
Сердце Логина сжалось от предчувствия неприятной сцены. Дубицкий позвонил. Неслышно, как тень, в дверях появилась молоденькая горничная в белоснежном, аккуратно пригнанном переднике и пугливыми глазами смотрела на Дубицкого.
— Детей! — командным голосом приказал он. Горничная беззвучно исчезла. Не прошло и минуты, как из тех же дверей показались дети: два гимназиста, один лет четырнадцати, другой двенадцати, мальчик лет девяти, в матросской курточке, три девочки разных возрастов, от пятнадцати до десяти лет. Девочки сделали реверансы, мальчики шаркнули Логину, — и все шестеро остановились рядом посреди комнаты, подобравшись под рост. Они были рослые и упитанные, но на их лицах лежало не то робкое-, не то тупое выражение. Глаза у них были тупые, но беспокойные, — лица румяные, но с трепетными губами.
— Дети, смирно! — скомандовал Дубицкий. Дети замерли: руки неподвижно опущены, ноги составлены пятки вместе, носки врозь, глаза уставлены на отца.
— Умирай! — последовала другая команда. Все шестеро разом упали на пол, — так прямо и опрокинулась на спины, как подшибленные, не жалея затылков, — и принялись заводить глаза и вытягиваться. Руки и ноги их судорожно трепетали.
— Умри! — крикнул отец.
Дети угомонились и лежали неподвижно, вытянутые, как трупы. Дубицкий с торжеством взглянул на Логина. Логин взял пенсне и внимательно рассматривал лица лежащих детей; эти лица с плотно закрытыми глазами были так невозмутимо-покойны, что жутко было смотреть на них.
— Чхни! — опять скомандовал Дубицкий. Шесть трупов враз чихнули и опять успокоились на безукоризненно чистом паркете.
— Смирно!
Дети вскочили, словно их подбросило с пола пружинами, и стали навытяжку.
— Смейся!
— Плачь!
— Пляши!
— Вертись!
Командовал отец — и дети послушно смеялись, — и даже очень звонко, — плакали, хотя и без слез; усердно плясали и неутомимо вертелись; и все это проделывали они все вместе, один как другой. В заключение спектакля они, по команде отца, улеглись на животы и по одному выползли из гостиной, — маленькие впереди. Логин сидел безмолвно и с удивлением смотрел на хозяина.
— Ну что, каково? — с торжеством спросил Дубицкий, когда дети выползли из гостиной.
В соседней комнате слышалось короткое — время легкое — шуршанье: там дети вставали с пола и
