Глава тридцать четвёртая
Нета стояла на одном конце качельной доски, Андозерский на другом. Качались. В этом неудобном положении Андозерский успел объясниться в любви — и получил отрицательный ответ.
— Остановите качели, — сказала Нета.
— Я люблю вас, — повторил Андозерский.
Он стал поддавать слабее, но не останавливался.
— Жалею вас, — насмешливо сказала Нета. Держась за веревки и качаясь, они перекидывались отрывочными восклицаниями.
— Все бы отдал, — страстно восклицал он.
— Пустите! — гневно крикнула Нета.
— Добьюсь любви.
— Довольно!
— Любовь-великая сила.
— Пустите!
— Вы будете моею.
Нета вдруг сильно взмахнула качели. Она и Андозерский стояли с раскрасневшимися щеками и горящими глазами и все сильнее подбрасывали ногами доску, словно состязались в дерзании.
— Ты будешь моею!
— Никогда!
Замолчали. Качель взлетела так высоко, как только позволяли веревочные подвесы. Большие зубцы гипюрового воротника развевались и били Нету по лицу. Вдруг Андозерский заметил, что Нета сильно побледнела; ее глаза загорелись; вся она подвинулась к одному краю доски и как-то странно перебирала руками.
«Спрыгнет!» — догадался Андозерский.
Сильным напряжением задержал взмахи качелей. Нета сделала движение, но прежде, чем успела приготовиться к прыжку, уже Андозерский стоял на земле и удерживал доску. Нета сделала шаг к середине доски. Андозерский схватил ее за талью, снял с доски и поставил на землю. Нета тяжело дышала. Повторила:
— Никогда!
— Увидите! — ответил он.
Она отвернулась, хотела уйти. Он опять схватил ее. Губы его почти касались ее щеки. Но она вывернулась и убежала.
«А, эта не уйдет!» — подумал Андозерский.
Отправился в дом и отыскал хозяина. Их беседа в кабинете Мотовилова была недолга. Потом Мотовилов пришел с Марьею Антоновною.
Когда Андозерский уходил, у него был вид победителя.
— Садись и слушай, — сказал Мотовилов Нете, когда она вошла в кабинет.
— И благодари отца, — прибавила Марья Антоновна.
Нета села на рогатом стуле, зацепилась пышным бантом кушака и стала освобождать его. Не любила этой комнаты с неуютною мебелью.
«Сидел бы сам!» — думала про отца.
А Мотовилов очень удобно развалился на низеньком диване. Рядом важно торчала его коротенькая жена.
— Так вот, мать моя, — сказал Мотовилов дочери, — тебе счастье, — в генеральши метишь.
— Не имею ни малейшего желания, — капризно ответила Нета.
— Я имею сообщить тебе приятную для нас, твоих родителей, новость: Андозерский просит у нас твоей руки.
— Совершенно напрасно хлопочет! — решительно сказала Нета.
Мотовилов строго посмотрел на нее, а Марья Антоновна сказала наставительно:
— Не капризничай, Нета, — он прекрасный молодой человек.
— И на такой хорошей дороге, — подхватил Мотовилов.
— Да я уж люблю другого, — сказала Нета.
— Вздор, мать моя! Выкинь дурь из головы: за Пожарским тебе не бывать!
— А за Андозерского я не пойду!
— Слушай, Нета, — внушительно сказал Мотовилов, — я тебе серьезно советую, — подумай!
— Подумай, Нета, — сказала Марья Антоновна.
— А иначе тебе худо будет. Я из тебя дурь выбью, не беспокойся. И актеру не поздоровится.
Нету подвергли беспрестанному домашнему шпынянью. Отец призывал ее раза по два на день в кабинет и читал длинные наставления, — должна была стоять и слушать.
— Я устала, — сердито сказала она во время одного такого выговора.
— Ну так стань на колени! — прикрикнул отец.
И ей пришлось еще долго слушать его, стоя на коленях.
Мать пилила понемножку, но почаще. Юлия Степановна подпускала шпильки. Видеться с Пожарским Нете не удавалось, но сумела-таки переслать ему записку.
Дня через два Пожарский явился утром и попросил доложить Алексею Степановичу. Горничная, молоденькая, смазливая девушка, вся красная и крупная, рыжеволосая, краснолицая, в красной кофточке и белом переднике, с красными большими руками и с красными ногами, принесла ответ: не могут принять. Пожарский сказал:
— Скажи Алексею Степановичу, что по важному для него делу.
Горничная пошла неохотно. Пожарский вынул из кармана визитную карточку и карандашом написал:
«Дело у меня несложно, не хотите выслушать, так я словесно передам через кого-нибудь, — только, может быть, вы пожелаете избегнуть огласки; дело щекотливое, и огласка ваши же планы расстроит.»
Горничная вернулась и сказала ухмыляясь, словно радуясь чему-то:
— Извиняются. Никак не могут.
— Ну так передай вот это.
Через минуту горничная опять вышла к Пожарскому. Красное лицо ее досадливо хмурилось. Она сказала:
— Просят пожаловать.
— Давно бы так, — проворчал Пожарский. Мотовилов ждал в кабинете. Тщательно припер дверь. Спросил сухо:
— Чему обязан?
— Многоуважаемый Алексей Степанович! — торжественно сказал Пожарский. — Имею честь просить у вас руки вашей дочери, Анны Алексеевны.
— Вы только за этим явились?
— А его от ответа зависит.
— Ответ вам известен, — резко сказал Мотовилов. Пожарский нахально улыбался. Сказал:
— С тех пор обстоятельства изменились, и потому я беру смелость…
— Ваши обстоятельства?
— Нет, не мои лично.
— Я уже говорил вам, — начал было Мотовилов. Пожарский развязно перебил его:
— Поверьте, Алексей Степаныч, будет лучше, если вы согласитесь.
— Одним словом, это окончательно.
— В таком случае я должен вам сказать, — хотя и с прискорбием, — что, прося теперь руки вашей дочери, я только исполняю долг честного человека.
— Что? — крикнул Мотовилов. Побагровел.
— Увы! — вздохнул Пожарский, — «в ошибках юность не вольна!» Это и есть обстоятельство…
