лжецом в округе»). Особенно большие надежды Кейт возлагала на дневник Арриэтты. Старый Том не забрал его обратно; маленькая книжечка лежала сейчас у нее под подушкой, и уж в ней-то, во всяком случае, было полно того, что «записано на бумаге». Правда, Кейт далеко не все могла тут понять. Записи были слишком краткие, похожие на заголовки, видно, Арриэтта делала их только для того, чтобы они вызвали в ее уме то или иное событие. Некоторые звучали особенно таинственно и непонятно… Да, внезапно решила Кейт, — так вот и надо сделать: она уговорит старого Тома объяснить ей эти записи… «Что Арриэтта имела в виду, — спросит она его, — когда, например, писала: „Черные люди. Мама спасена“?»
И ее желание сбылось. Пока миссис Мей говорила о делах со стряпчим или спорила с плотниками и водопроводчиками, Кейт уходила одна через луга в маленький домик к старому Тому.
Случались дни (как через много лет объясняла Кейт своим детям), когда старый Том не проявлял ни к чему интереса, и из него трудно было вытащить хоть словечко, но бывало и так, что какая-нибудь запись в дневнике необыкновенно его вдохновляла и из глубины его памяти, словно чудом, всплывали такие воспоминания (не вернее ли будет сказать: он так высоко взлетал на крыльях фантазии?), что Кейт порой спрашивала себя, уж не был ли он сам когда-нибудь добывайкой… Кейт подумала, что это самое миссис Мей говорила о своем брате, том самом брате, который хотя и был младше старика Тома Доброу на три года, был ему (Тому) знаком (сам старик частенько об этом говорил). Они вполне могли быть друзьями. Даже — кто знает! — закадычными друзьями. Одно бесспорно — они были два сапога пара. Один, как известно, любил рассказывать небылицы, чтобы подразнить сестер, другого попросту называли «самым большим лжецом в округе». Но так или иначе, много лет спустя, когда Кейт стала совсем взрослой, она решила рассказать всем на свете, что, по словам Тома, случилось с Подом, Хомили и маленькой Арриэттой после того ужасного дня, когда их выкурили из их «дома» под кузней, и они были вынуждены искать убежища под открытым небом.
Вот ее рассказ — «записанный на бумаге». Просеять факты, отделить правду от вымысла мы можем сами.
Глава пятая
«Терпенье и труд все перетрут».
Сперва, по-видимому, они просто бежали, но не куда глаза глядят, а как раз туда, куда надо, — вверх по склону холма, где росла азалия и где (как давно это было!) Арриэтта впервые встретила мальчика, а затем по вершине, поросшей высокой густой травой.
Как они пробрались там, частенько говорила потом Хомили, она не может и ума приложить — сплошной частокол из стеблей. И насекомые… Хомили и в голову не приходило, что на свете так много разных насекомых. Одни неподвижно висели, прицепившись к чему-нибудь, другие проворно бегали туда и сюда, третьи (эти были хуже всех) глядели неподвижным взглядом и не трогались с места, а затем, все еще не спуская с вас глаз, медленно пятились назад. Казалось, говорила Хомили, что сперва они хотели вас укусить, а потом передумали, но не из доброты, а из осторожности. «Злющие, — говорила она, — вот они какие были. Да, злющие-презлющие!»
Пока Под, Хомили и Арриэтта пробирались между стеблей, они чуть не задохнулись от цветочной пыльцы, которая облаком сыпалась на них сверху. То и дело на их пути вставали обманчиво сочные, колышущиеся листья с острыми краями, которые резали им руки. Они скользили по коже нежно, как смычок по струнам скрипки, но оставляли кровавый след. Не раз им встречались высохшие узловатые стебли, о которые они спотыкались и падали головой вперед, и частенько не на землю, а на похожее на подушку растение с серебристыми, тонкими, как волос, шипами, уколы которых причиняли жгучую боль. Высокая трава…
Высокая трава… до конца жизни она преследовала Хомили в самых страшных снах.
Чтобы попасть в сад, им надо было пробраться сквозь живую изгородь из бирючины. Мертвые листья под темными ветвями… мертвые листья и гниющие сморщенные ягоды, среди которых, утопая чуть не по пояс, они прокладывали путь, а кругом, под живыми листьями, шуршавшими над головой, влажная духота. И здесь тоже были насекомые: они переворачивались на спину или внезапно подпрыгивали, или коварно уползали прочь.
Дальше, по саду, идти было легче. Здесь все лето гуляли куры, и в результате, как обычно, осталась голая, вытоптанная земля цвета лавы без единой травинки. Ничто не заслоняло дорогу. Но если добывайкам было хорошо видно, то и их самих было видно не хуже. Фруктовые деревья стояли далеко друг от друга, за ними было трудно укрыться, любой, кто выглянул бы из окна, вполне мог удивленно воскликнуть: «Что это там такое движется в саду, как вы думаете? Там, у второго дерева справа… будто листья под ветром. Но сейчас нет никакого ветра. Скорее это напоминает бумажку, которую тащат на нитке… И на птиц не похоже, те скачут в разные стороны…» Вот какие мысли проносились в уме Пода, когда он уговаривал Хомили идти дальше.
— Не могу я, — со слезами говорила она. — Мне надо присесть. Хоть на минуточку. Ну пожалуйста, Под!
Но он был непреклонен.
— Посидишь, — говорил он, подхватывая ее под локоть и подталкивая вперед, — когда доберемся до леса. Арриэтта, возьми маму под руку с той стороны и не давай ей останавливаться.
Когда добывайки, наконец, очутились в лесу, они бросились на землю у самой тропинки — они слишком устали, чтобы искать более укромный уголок.
— Ах, батюшки!.. Ах, батюшки! — повторяла Хомили (но говорила она это рассеянно, по привычке), и по ее выпачканному землей лицу и блестящим темным глазам Под и Арриэтта видели, что она вовсю «шевелит мозгами». И она держала себя в руках, это они тоже видели, другими словами — Хомили вовсю старалась.
— Ни к чему так бежать, — сказала она наконец немного отдышавшись. — Нас никто не заметил; они, верно, думают, что мы все еще там, под полом, словно в ловушке.
— Я не так в этом уверена, — сказала Арриэтта. — Когда мы поднимались на холм, в кухонном окне мелькнуло чье-то лицо. Похоже, что это был мальчишка. А в руках он держал что-то, вроде кота.
— Если бы нас кто-то заметил, — возразила Хомили, — они бы уже давно кинулись в погоню, вот что я тебе скажу.
— Верно, — согласился Под.
— Ну, в какую сторону мы теперь пойдем? — спросила Хомили, оглядываясь и не видя ничего, кроме деревьев. На щеке у нее была большая царапина, волосы растрепались и висели неровными прядями.
— Пожалуй, сперва разберем поклажу, — сказал Под. — Давайте посмотрим, что мы захватили с собой. Что у тебя в мешке, Арриэтта?
Арриэтта развязала мешок, который спешно собрала два дня назад на случай крайней необходимости — как раз такой случай, как сейчас, — принялась выкладывать вещи на дорожку. Чего там только не было! Три металлических крышечки от пузырьков с пилюлями, все три разного размера, так что они аккуратно вкладывались одна в другую; довольно большой огарок свечи и семь восковых спичек; смена нижнего белья и шерстяная фуфайка, связанная Хомили на тупых штопальных иголках из распущенного на нитки много раз стиранного носка, и наконец — главное сокровище Арриэтты — карандашик, снятый с бальной программки и «Записная книжка-календарь с пословицами и поговорками», в которой она вела дневник.
— Ну зачем тебе понадобилось тащить ее с собой? — проворчал Под, кидая мельком взгляд на этот увесистый фолиант, в то время как он вытаскивал свои пожитки.
Затем же, — подумала про себя Арриэтта, глядя на вещи, которые вынимал отец — зачем ты сам взял сапожную иглу, молоток (сделанный из язычка электрического звонка) и моток шпагата. У каждого свое увлечение, каждому нужны орудия своего ремесла. (А ее увлечение, Арриэтта знала, была литература).
