открывать свою душу родителям.
Может быть, если б луна не играла, младенец не вопил бы та отчаянно?
В восемь часов в подвале бьют сапожникова мальчишку.
В девятом — последний всплеск «перека-ты-ной валны», и в «груде молодой» замирают звуки до следующего утра.
Но это не, беда: в девять — на крышу вылезают кошки и оплакивают погибшую любовь минувшего лета теми же звуками.
Едем в кафешантан! Едем все, сколько нас здесь есть. Все, слышавшие пачку и боящиеся услышать кошку.
В кафешантане буде хорошо. Застучат каблуки испанок, вспыхнут огоньки бриллиантов и обольют гибкие шеи, тонкие нежные руки. Музыка скверная, развратная, как перигорский трюфель, взращенный на перегное, но она выдумана и сделана искусно и специально. И уж до такой степени далека от прачки и кошки, что и ассоциаций никаких возникнуть не может. А ведь этого и надо. Только этого, — чтоб подальше от них хоть на два-три часа.
Программы новые и очень интересные. Обещаны, между прочим, какие-то любимицы публики, русские певицы нового жанра — Пелагея Егоровна Назарова и Степанида Трофимовна Пахомова.
Интересно.
Ну вот, приехали. Сел.
Защелкали испанские каблучки, вспыхнули огоньки бриллиантов, промелькнул бешеный вихрь разноцветных воланов.
Наконец, выкинули № 12-й. Все оживились, — это и был «новый жанр».
На сцену вышла женщина с круглым носом и распаленным ртом. Над скуластым лицом, словно для смеха, виднелась прическа Клео-де-Мерод.
Женщина расставила ширококостные руки с красными локтями и суставами пальцев и, задрав нос кверху, загнусила:
Уж не галлюцинация лиэто? Какой скандал! Как могла залезть сюда прачка? Кто ее впустил?
Прачка чувствовала себя как дома. Вздыхала, сопела, изредка, по вкоренившейся привычке, вытирала руки об юбку и гнусила от всей души.
Я все ждала, когда ее наконец выведут. Но ей везло. Ее не вывели, а, напротив того, попросили погнусить еще немножечко. И она спела о том, как убили «при-лесную чайку», вдобавок совершенно невинную. Музыка соответствовала сюжету, и даже аккомпаниатор играл как заправский убийца, потерявший стыд и совесть.
— Браво, Назарова, браво! — кричала публика.
И прачка спела на бис трагическую историю о том, как парень надул девку, не заплатив ей обещанную полтину.
сколько девка понесла убытка. И «Гей ты, доля женская».
И опять вызовы без конца, и новая трагедия, но уже с приплясом, о том, как опять «примяли рожь высокую», и опять кто-то кого-то обсчитал.
Еще не смолкли аплодисменты расчувствовавшейся публики, как на сцену ухарски выплыла вторая прачка и, шмыгнув носом, призадумалась. Очевидно, ей строго было внушено перед публикой в руку не сморкаться, и она теперь не знала, как и быть.
Но, отогнав тяжелую мысль прочь, она запела.
В противовес лирической Пелагее, репертуар Степаниды оказался оттенка героического:
Седок понукает ямщика:
На бис — снова ямщицкие амуры. И так раз шесть подряд.
А из-за кулис уже выглядывает третья баба и дожевывает что-то, утирая локтем подбородок.
Вот и она выскочила:
Прачечная орудовала в полном составе. Мы уходим, медленно пробираясь к выходу.
А четвертая прачка надрывается:
