лет в условиях полной гидроизоляции и небольших перепадов температуры они пролежат. Я даже батарейки из брелока сигнализации вынул.
На станции купил билет на первый поезд в Москву и, смешавшись с толпой пассажиров, прошел на платформу. Дежуривший на ней милиционер никакого интереса к пассажирам не проявил. И ко мне в том числе. Поезд подошел минуты через три, и я нырнул в вагон, заполненный жителями Подмосковья, спешащими в столицу к началу рабочего дня. Место мне досталось только в тамбуре. Сидор пришлось снять и держать в руках перед собой — у меня там много ценных вещей, для чужих глаз не предназначенных.
Поезд останавливался на пригородных платформах, в вагон вливались новые люди, становилось все теснее. Пару раз мне наступили на ногу, раза три пихнули локтем в бок, дышать становилось все труднее, воздух, врывавшийся в тамбур, был с изрядной примесью паровозного дыма. Мои мучения закончились приблизительно через час — зашипев контрпаром паровоза, поезд, лязгая буферами, остановился у платформы Павелецкого вокзала. Толпа вынесла меня из вагона, дотащила до здания вокзала и выплюнула, устремившись к выходам в город. А я остался, мой правый сапог не выдержал перегрузок в толпе и разошелся по шву у подметки. Не зря дед-сапожник отказался давать гарантию на свою работу — старые, стоптанные сапоги дышали на ладан.
— Что, авария?
Пока я оценивал размер катастрофы, не заметил, как ко мне подошел уже пожилой милиционер в синей гимнастерке и синих же галифе с голубыми лампасами.
— Да-а, — протянул я, лихорадочно соображая, как построить разговор дальше, — приехал, называется.
— А далеко тебе?
— Не близко. В Рязанскую область, в отпуске я по ранению, — пояснил я и, предупреждая следующий вопрос, спросил на опережение сам. — А где здесь сапог починить можно?
— Починить? — милиционер сам оценил размер ущерба. — Нет, ремонт тут не поможет. Новые надо искать.
— Да где их найдешь?! — расстроился я. — Слушай, а рынок поблизости есть какой-нибудь?
— Есть, Даниловский.
— А добраться туда как?
— Добраться-то легко, только цены там…
— Ничего, авось какую-нибудь рухлядь сторгую.
— Ну-ну, — усмехнулся милиционер, — тогда слушай. С площади повернешь налево, дойдешь по Садовому до Пятницкой, там метров триста-четыреста. Сядешь на третий номер трамвая, а в трамвае спросишь у кондуктора, где выходить.
— Спасибо, браток, — я подхватил свой мешок, намереваясь направиться к выходу.
— Да не спеши ты, рынок еще закрыт. Часа через три ступай, а пока, вон, в зале ожидания посиди, утром ваши армейские патрули больно зверствуют, в такой форме враз в комендатуру загребут, а днем их поменьше будет.
— Спасибо за совет, — еще раз поблагодарил я и захромал к входу в вокзал.
В зале ожидания я пристроился к большой компании юных сержантов с голубыми петлицами. Как я понял из их разговоров — недавний выпуск авиационного училища, будущие пилоты «черной смерти» или, проще говоря, «горбатых». Вид у всех был если не боевой, то, по крайней мере, задиристый, но у многих уж больно молодой, никак не тянули они на восемнадцать лет. А может, мне просто показалось, привык к акселератам конца двадцатого века, некоторые, помню, уже в четырнадцать бриться начинали.
Но тут мое внимание привлек рассказ одного из сержантов, невысокого, но крепенького паренька в лихо сдвинутой на бок пилотке с голубым кантом.
— Мы на спортивной площадке физо занимались всем отделением. Кто солнышко крутит, кто на брусьях, кто на кольцах. И тут подходит мужик в кожаной куртке, запрыгивает на турник и пытается выход силой сделать. Но ничего у него не получается, так он на перекладине и повис. Ну Мишка подходит к нему, хлопает так по плечу и говорит: «слазь, корова».
— А мужик чего? — перебил рассказчика кто-то из самых нетерпеливых.
— Спрыгнул с турника, зыркнул на нас и ушел, а мы ржем! Вот, а вечером собирают нас всем училищем в актовом зале и объявляют: «Сейчас, товарищи, перед вами выступит Герой Советского союза, прославленный штурман, генерал-майор авиации Александр Васильевич Беляков». И выходит на сцену тот самый мужик в кожаной куртке. Все аплодируют, а у нас душа в пятках. Ведь при входе в актовый зал на мраморных досках три биографии выбиты: Чкалов, Байдуков и Беляков.
— А дальше что?
— Да ничего, после выступления всем отделением извиняться ходили, но он мужик не злой оказался — простил. Так что нас никак не наказали.
Разговор пилотов перескочил на другие темы, и я отвлекся, погрузившись в собственные мысли. К действительности меня вернул тот самый рассказчик, извинявшийся перед Беляковым.
— Слышь, папаша, эй, артиллерия.
— А? Что?
— Я говорю, табачком не богат, папаша?
— Нет, не курю, да и тебе, сынок, не советую, — еще раз вглядевшись в его лицо, я не удержался и спросил. — А лет-то тебе сколько? Восемнадцать-то хоть есть?
— На днях будет.
— А как же ты в армию попал? Доброволец?
— Да не совсем. Призвали нас, — летчик продолжил значительно тише, — а потом собрали в училище и сказали: «Пишите заявления, что вы добровольцы», ну мы и написали.
Смутная тревога тронула мое сердце, где-то я уже слышал эту историю, да и про Белякова, вроде, тоже. Я еще раз пристально посмотрел на летчика. Да нет, не может быть, мистика какая-то. Но тут его окликнули.
— Нос, пошли покурим, я махорки достал!
Нос! Точно Нос! Носов его фамилия! Знакомый отца, только было ему тогда уже около шестидесяти. Ничего не подозревающий сержант уже направился к выходу, а ведь я многое мог ему рассказать. Он еще успеет получить младшего лейтенанта, но приблизительно через полгода его штурмовик будет сбит. Стрелок погибнет, а сам он попадет в плен. Потом бежит из лагеря и до сорок четвертого будет командовать диверсионной группой в белорусской партизанской бригаде. Я даже помню численность его группы — шестьдесят четыре человека, потому что он часто рассказывал, как в праздники получал тридцать два литра самогона — по поллитра на душу. После соединения бригады с частями Красной армии он снова сядет за штурвал Ила, будет еще неоднократно сбит, домой на него придет пять похоронок, но войну он закончит в Берлине. А умрет в середине девяностых, пять раз обманув смерть за три с половиной военных года.
Я поднялся, забросил сидор на плечо и пошкандыбал к выходу — уж больно велико было искушение. Но я ничего ему не скажу, у него и так все будет хорошо. Сколько же у него будет внуков? Четыре? Нет, кажется, три.
Осмотревшись на площади, я влился в поток москвичей, спешащих по своим делам. Минут через десять добрался до пересекающей Садовое кольцо Пятницкой улицы, еще минут через двадцать пришел красно-желтый вагон с серой крышей и тремя дверями. Странно, мне казалось, что до войны все трамваи были с двумя дверями: в заднюю пассажиры только входили, из передней выходили. Но были, оказывается, и такие. В трамвай я влез, держа в руках сидор, с традиционным вопросом приезжего в незнакомый город.
— А сколько стоит проезд?
Плата была за одну остановку десять копеек и пять копеек дополнительно за каждый следующий участок. Но для каждого маршрута была установлена фиксированная плата за проезд всей линии. Маршрут N 3, один из самых протяженных, был, конечно, и самым дорогостоящим — пятьдесят пять копеек.
— А до Даниловского рынка, сколько будет?
— Двадцать пять.
Получив мелочь, кондукторша оторвала билет от рулонов, висевших у нее на ремне коричневой сумки. Переведя стоимость поездки в количество остановок, я продвинулся ближе к середине вагона.
