Нет, кубинцы не восстанут. А испанская армия намного сильнее нескольких сотен американских авантюристов.
Лопес, склонный к напыщенности, объяснял, как завоевание Кубы может сделать нас богатыми.
— Это долг белого человека, Батлер, — заявил он.
— Стать богатыми? — поддразнивал я его.
— Наш долг — превратить примитивную суеверную страну с авторитарной формой правления в современную демократию.
В ответ на такое утверждение Диди разразилась по-франиузски потоком гневных слов и выражений, точного значения которых Лопес, возможно, не понял, хотя суть, без сомнения, уловил. Он наклонился вперед и сказал, снисходительно усмехнувшись:
— Батлер, неужели вы один из тех глупцов, которым девка диктует, что делать?
Диди встала так резко, что опрокинула ведерко с шампанским, и решительно воткнула шпильки в свою ярко-красную шляпку.
— Ретт? — твердым голосом произнесла она. — Пожалуйста…
— Вы должны простить нас, генерал, — сказал я. Диди стояла рядом негнущаяся и оскорбленная, опираясь мне на руку. Швейцар позвал нам извозчика.
Грязная нищенка хромала по мостовой, бормоча мольбы о помощи.
Лопес, выйдя за нами на тротуар, извинялся:
— Сеньор Батлер, я не собирался оскорбить вас или вашу очаровательную спутницу…
— Подайте, бога ради.
Нищенка подошла к Лопесу так близко, что тот поморщился от запаха. Она была из тех доведенных до крайности созданий, что обслуживают ирландских грузчиков прямо на набережных. Протянутая рука дрожала.
— Оставь нас! — Генерал замахнулся тростью.
— Нет, генерал! — Доставая из кармана десятицентовик, я вдруг различил под слоем грязи знакомые черты — Бог мой, ты… ты Красотка Уотлинг?
Да, сестра, это была она — женщина, с которой я и не думал когда-нибудь вновь встретиться. Джон Хейнз дал ей денег, чтобы она уехала из Низин, но я не мог предположить, что она окажется здесь.
Спустя несколько недель Красотка рассказывала мне:
— Я всегда любила море и полагала, что здесь все будет по-другому.
Очевидно, Красотка связалась с шулером, который использовал ее в виде обеспечения, когда карты к нему не шли.
Я попытаюсь улучшить обстоятельства ее жизни, прежде чем мы с Лопесом отправимся на Кубу.
Красотка просит тебя ничего не говорить ее отцу Исайе. Она такая же отверженная, как и я.
Искренне любящий тебя Ретт.
Июль 1853 года
Куба
Любимая сестра Розмари!
Берег в Бахайо-Хондо — самое прекрасное из всего, что я когда-либо видел. Серебристый песок и небесно-голубое море кажутся бесконечными, как вечность, — куда меня торопятся переселить испанские офицеры.
Испанские военные силы разбить не удалось. Кубинцы не бросились приветствовать нас как освободителей. Вот так.
Сбежать из объятий Диди под огонь испанского расстрельного взвода явно было не самым умным маневром с моей стороны.
Я привел рулетку в движение и попробую избежать такой участи, но шансы неравны, а времени в обрез.
Капрал обещает отправить это письмо. Подобно матросу, бросающему в море записку в бутылке с необитаемого острова, я молю Бога, чтобы оно нашло читателя.
Как ласков мягкий, теплый песок. Как деликатны кулички на морской отмели. И пусть их век короток, они такие же создания Божьи, как и мы.
Сестра, хочу дать тебе один-единственный совет: живи своей жизнью. Не давай другим прожить эту жизнь за тебя.
Испанцы в качестве развлечения предложили нам выкопать собственные могилы. Как американские джентльмены, мы, естественно, отказались. Ха-ха. Пусть эти мужланы сами делают грязную работу!
Розмари, при всех красотах нашей благословенной земли, я сожалею лишь о том, что оставляю тебя…
Думай обо мне порой.
У Розмари голова пошла кругом:
— Отец сжег письма брата? И мои тоже?
— На днях видел Соломона на рыбном рынке — вашего слугу Соломона, — и мы разболтались. Старик не хотел передавать письма мистеру Лэнгстону, но куда деваться, если приказали.
Розмари стало дурно. Она задала вопрос, на который прежде бы не осмелилась, будучи послушной дочерью:
— Тунис, почему отец ненавидит собственного старшего сына?
Тунис Бонно как свободный цветной был волен разгуливать по улицам без пропуска, посещать Первую африканскую баптистскую церковь (в присутствии хотя бы одного белого прихожанина), мог жениться на такой же свободной цветной девушке или на выкупленной рабыне. Он не имел права голосовать или открыть лавочку, зато ему позволялось иметь личные деньги и имущество. По закону он мог даже учиться читать.
Но поскольку такие цветные не были ни чьей-то собственностью, ни белыми людьми, они раздражали господ.
Поэтому Тунис Бонно старался не замечать, что видел, не говорил о том, что знал, и напускал на себя непробиваемо равнодушный вид. Когда белые обращались к нему, Тунис отвечал:
— Мистер Хейнз велел мне так сделать.
Или:
— Обратитесь, пожалуйста, к мистеру Хейнзу.
Розмари, конечно, это отлично знала, но была слишком расстроена, чтобы мыслить ясно, и схватила Туниса за рукав, будто желая вытрясти из него ответ.
— Отчего Лэнгстон ненавидит Ретта?
Тунис, вздохнув, выложил Розмари всю правду, которую прежде ей не хотелось знать.
