совсем по-коровьи, выдувала теплый парной воздух. Волосы были пегие, разномастые, и белые, уже совсем коровьи, ресницы.
Ну, конечно, и прозвище у нее было — Корова.
Она сознавала свою некрасивость. Была дика и застенчива до слез.
Мать долго не теряла надежды, что она еще выровняется, и вытаскивала ее в гостиную, когда приходили гости. Саша краснела пятнами, неуклюже кланялась, отвечала невпопад.
— My! My! — тихонько дразнили ее младшие братья.
Она очень любила музыку, но ее музыке почему-то не учили. Она была очень рассеянна и часто задумывалась.
Как-то раз в классе, во время урока, она вдруг стала медленно подымать левую руку, слегка согнув кисть, как голову лебедя, и тихо запела.
Можно себе представить, какую это вызвало историю. Ее чуть не выгнали из школы.
Но она как будто сама не понимала, как это случилось, и была очень испугана.
Ей было лет шестнадцать, когда умерла ее мать. А через два года произошло событие, решившее всю ее жизнь.
Событие было такое. У них был танцевальный вечер. Ее сестра любила танцевать. На вечере этом в первый раз в их доме появился некто Якимов. Неотразимый молодой человек. Очень красивый, очень холодный, — он презирал женщин и, конечно, только женщинами и занимался.
Потому ли, что он был в первый раз в доме и хотел быть исключительно любезным, или из желания всех поразить — неизвестно, но он весь вечер не отходил от Саши и обращался с ней как с самой хорошенькой женщиной. Он танцевал только с ней, говорил ей комплименты, несколько небрежно, как вскользь, но тем ярче это выходило.
Рассказывает ей что-то и вдруг:
— Нет, нет, вы напрасно отодвинули ногу. Она у вас изумительно хороша по линиям.
Бедная Саша краснела, бледнела, задыхалась и смотрела на него через свои коровьи ресницы глазами безумными и дикими.
— Зачем вы живете здесь, вообще, в семье? — небрежно цедил он. — Если бы вы жили одна, я бы приходил к вам.
Сказал и сразу переменил разговор.
Этот вечер решил ее судьбу.
На другой же день она заявила отцу, что хочет жить одна. Отцу вообще все, что касалось его детей, было безразлично. Он согласился, и она наняла себе гарсоньерку и зажила новой странной жизнью.
Она ждала.
В ее комнате было красивое большое кресло. В этом кресле он будет сидеть. Рядом с креслом на лакированном столике драгоценная ваза со всегда свежими цветами.
Ликер. Кофе.
Она ждала.
Она никому не давала своего адреса — могут еще прийти, как раз когда будет он, и помешают.
Она написала ему:
«Адрес Александры Лютте: Бассейная 17».
Больше ничего. Она была очень дикая и совсем не знала, что нужно сделать, и всего боялась.
Она почти не уходила из дому. Вдруг он придет именно тогда, когда ее не будет.
Время шло. Настала зима.
Она стала зажигать по вечерам камин, садилась на ковер около кресла, медленно подымала левую руку, сгибая кисть, как голову лебедя, и тихо напевала.
Она все украшала свое жилище. Конечно, не для себя.
Купила граммофон. Может быть, ему нравится музыка?
Она выбирала самые красивые чулки и башмаки, и целыми часами смотрела на свои ноги, и тихо их гладила.
Он их хвалил.
Она все реже выходила из дому. Почти не ела.
И странное дело — ведь она никогда не попыталась узнать что-нибудь о своем герое.
Она ничего о нем не знала и считала точно лишним что-нибудь знать. Она просто ждала.
Дома о ней тоже как-то забыли. Сначала мальчики шутили:
— Надо пойти к Саше и спеть: «Ты пойди, моя коровушка, домой».
Между тем началась война.
Как-то потом, много времени спустя, выяснилось, что Якимов пошел на войну и был убит одним из первых.
А Саша ждала. Она ничего не знала, да и не могла знать. Она никого не видела и не читала газет.
Когда взломали дверь ее квартиры, она стояла на коленях перед креслом, и мертвое личико ее, исхудавшее и блаженно-счастливое, не напоминало ее, прежнюю. Левая рука, высоко поднятая, была согнута в кисти, как голова лебедя. Другой рукой она обнимала в кресле того, который не пришел.
На граммофоне лежала доигранная до конца пластинка. Григовский «Лебедь».
Все.
Без слов
— Эта кошка была пребезобразная, — начала свой рассказ милая дама.
Главное, расцветка. По фигуре — ничего себе. Кошка как кошка. Но вот расцветка подгуляла. По светлому фону черные пятна. Это, конечно, в кошачьей внешности встречается довольно часто, но дело в том, что у этой кошки, о которой идет речь, пятна были расположены, так сказать, с большим юмором. Под правым глазом черное полукольцо, как у пьяницы, которому подбили глаз кулаком. Другое пятно закрывало правое ухо и полглаза, словно лихо сдвинутая набекрень шапка. Над хвостом нечто вроде вензеля с сиянием. И главное — нашлепка на середине носа, которая как бы переламывала нос пополам — ну, словом, дальше идти некуда.
И вот эта кошка полюбила восторженной, жертвенной любовью. Полюбила она — меня.
Собственно говоря, я этого чувства не добивалась и не поддерживала, даже просила хозяйку этой кошки — «уберите вы ее, ради Бога, меня от нее тошнит».
Ничто не помогало.
Как только я приходила — моментально появлялась и кошка и не отходила от меня ни на шаг. Она терлась об мою ногу, выгибала спину, мурлыкала, лезла ко мне на колени и, так как я ее не хотела погладить, то она сама, поджав когти, хлопала меня по руке.
Все это еще можно было вынести. Но вот однажды сижу я у этой самой кошкиной хозяйки, и мне говорят:
— Смотрите, смотрите, она вам что-то несет.
Смотрю — идет эта уродина, идет довольно спокойно и торжественно, можно сказать — сознательно идет через всю комнату прямо ко мне и тащит что-то в зубах, вроде клубочка. Подошла, поднялась на задние лапы и положила мне на колени полудохлую мышь.
Что со мной было, я подробно рассказывать не стану. Скажу одно — я никогда не думала, что я умею так громко визжать.
Потом, конечно, рассказывала об этом событии, и рассказ мой вызывал умиление над трогательным поступком невинного зверя. Я охотно принимала участие в этом умилении. Не хотелось только повторения этого редкостного явления. И факт сам по себе довольно неаппетитный. Конечно, если смотреть глубоко, то увидишь, как темная звериная душа, полюбив, отдала все, что у нее есть на свете. Ведь ничего, ровно
