Зато думаешь, — отрезала я, — да ещё как громко.
ПРОПОВЕДЬ ЕВСТАФИЯ
Если я имею усадьбу с тысячей душ, а воображения не имею — грош цена моему имению. Что толку в резвом скакуне, если всадник не в силах вообразить свист ветра? Какая польза от борзых, если невозможно представить травлю зайца? И если даже я лечу в космос, а фантазия моя спит, то нет мне в том никакого удовольствия.
Фантазия не ропщет, не возносится, не тяготит… Онане скрипит зубами, не выпирает горбом, не виснет камнем за пазухой. Воображение долготерпит, а если и мудрствует, то лукаво. Без него мир видится как бы сквозь тусклое стекло: вместо света — полсвета, вместо двух сторон — одна. Воображение хлеба не просит, и если предложат тебе: вот всё золото мира, а вот — воображение, — выбирай воображение.
НИКАНОР
Исполняя обязанности лесничего, Никанор часто обходил окрестные болота. Отдыхая на пеньке, снимал сапоги, а когда снова заправлял в них портянки, приговаривал: «Народ как помойка, что ни выброси — проглотит. Но у него два лица — одно рукоплещет, другое освистывает.»
Никанор много читал, не сомневаясь, что стоит ему захотеть — и он напишет шедевр.
Какой вульгарный язык! — листал он модные журналы. — Подлинный русский сегодня мертвее латыни.
Современники всегда пишут на жаргоне, — возражал Евстафий. — Это классика мертва.
Долгими зимними вечерами, когда время на мещерский болотах, как в раю, останавливалось, Никанор включал телевизор. Но только затем, чтобы плюнуть в экран. А когда удивлялись, рассказывал
СЛУЧАЙ С ПРАВОЗАЩИТНИКОМ
«Мой предшественник по лесному хозяйству был добрейшей души человек. К тому же скромник — про таких говорят: «Этот будет стесняться даже на собственных похоронах!» К старости он стал буддистом, иему взбрело в голову выступить в защиту насекомых.
Его матрас стал рассадником клопов, которым он, ворочаясь ночами, исправно служил донором, а за печкой он устроил блошиный питомник, так что в его избе танцевали от неё подальше. Со временем его друзьями стали гусеницы, тля и вши, а сырыми вечерами он подставлял голую шею комарам, предлагая: «Нате, ешьте!» Вскоре по округе поползли слухи, что тараканы из щелей залезли к нему в голову, но у правозащитника появились подражатели, обретшие смысл в спасении наших булавочных собратьев. Они пышно хоронили раздавленных козявок, боролись против привычки щёлкать мух и воротили носы от женщин, визжащих при виде пауков. Движение ширилось, а вместе с ним росла и слава его основателя. Дело дошло до того, что его пригласили на телевидение с речью об энтомологическом геноциде. Он отказался. Понадеявшись на свою известность, он думал обойтись без прессы. «Вы сами, как подкованные блохи, — съязвил он телевизионщикам, — у вас на каждый язык приготовлен ярлык!» В отместку те заявились к нему, принеся на подошвах сотню затоптанных букашек. Старика тут же хватил удар. А когда он пошёл на поправку, его, как муху, прихлопнула услышанная в больнице
ПРИТЧА О ПЕВЦАХ
В лесной глуши жили два певца Когда они выводили трели, то птицы с позором смолкали, а весенние ручьи переставали журчать. Опережая эхо, их бас поочерёдно оглашал лесные окраины, и боги толкались тогда на галёрке, чтобы их услышать. И вот однажды в лесу заблудился столичный репортёр, ищущий сенсации, точно свинья жёлуди. Тропинка привела к хижине
одного из певцов, и он, недолго думая, толкнул дверь.
Фамилия хозяина оказалась Шаляпин.
Имени другого певца так никто и не узнал…»
Никанор трагически кривился.
«… как и фамилию моего предшественника Однако он остался до конца верным своему делу и перед смертью завещал соорудить себе могилу из муравейникавоз- ле пасеки, чтобы над ним кружились мохнатые шмели».
В провинциальном захолустье убивают время до тех пор, пока не убьёт оно само, а память не отзвенит убегающим колокольчиком.
АННА ГОРЕЛИЧ
Мне порой чудится, будто я живу с прошлым, как с чужим любовником. Оно приходит украдкой и наваливается, как сон. В этом кошмаре меня преследует женщина с фиолетовыми глазами и бровями, как лес, там я овдовела, не выходя замуж, и родила, не зачав. Я ношу это прошлое, как поддельный паспорт. Я не радовалась, удлинив в нём фамилию до Горелич-Розановой. И не печалилась, когда, овдовев, укоротила её обратно.
НИКАНОР
Чудеса он носил в решете: мог заснуть мужчиной, а проснуться женщиной, мог сидеть стоя и говорить молча. Он видел тех, кем бы мог стать, но не стал. Но никогда не видел себя. У него был ученик, которого он учил всему, чем владел: ложиться с мужчиной, а просыпаться с женщиной, и плести слова, как лапти, вставляя лыко в строку. Однако ученик преуспел, и Никанор часами слушал его откровения, надутый ими, как дирижабль, витал в облаках, а потом стремительно падал, ударяясь о землю. Кончилось тем, что он отправил ученика за разрыв-травой, и того на болоте убила молния. С тех пор Никанор, как волк, скулил от одиночества.
Лечил он и бородавки, и недержание мочи, прописывая желчным лягушачий суп, а веснушчатым — совокупляться на заре. И всем советовал держаться подальше от стариков, считая, что старость заразна, а поздние дети стареют ещё в утробе. «Мужа назад привадить — легче нового завести!» — как суповую накипь, снимал он порчу. Жадный уходил от него щедрым, проглотивший язык — болтливым, он выгонял дурь, как паршивую овцу, заменяя чувства, как колёса авто. Но случалось, вместе с ненавистью пропадала любовь, с гордыней — гордость, со страданьем — состраданье. Тогда его покидали опустошёнными, как желудок после промывания.
Никанор лечил и снами. Однако за ними, как за грибами, повадился ученик. «Не пускай козла в огород!» — ухмылялся он, сгребая за шиворот очередной сон. А бывало и так: Никанор выгуляет сон, как овцу, выпестует, как нянька, а его утащат, как каштаны из огня. «Это моя собственность!» — чертыхался Никанор, у которого с третьими петухами уводили пророческий сон, а вместо него подсовывали дребедень из будущего, которое не сбудется, или прошлого, которого не было. Но ученик был молод и хотел доказать, что не лаптем щи хлебает. Кончилось тем, что Никанора покинули все порядочные сны, а вокруг столпились одни заблудшие. Тогда он и послал ученика за разрыв-травой. Говорили, впрочем, будто ученика утащила болотная кикимора, и Никанор с тех пор стал слышать из-под земли голос: «Все доживают до предательства.»
ЕВСТАФИЙ
«Образование как костёр, — отирал Евстафий пыль мещерских библиотек. — Его необходимо поддерживать». И, как на иголку, наткнулся на
ПРЕДАНИЕ О СЛОВЕ НА ВЕТРУ
«Бог не бросает слов на ветер, — учили страницы, втиснутые в кожаный переплёт. — Чтобы с нами не случалось — наперёд занесено в книгу. У каждого она своя, а встретить её можно раз в жизни… Это большая удача и ещё большее несчастье. Ибо как тянуть годы, прочитав свою летопись? Что лучше — жить или читать — каждый решает сам».
Евстафий заметил сальный след, который тянулся между строк, словно там водили изувеченные ревматизмом пальцы.
«Пока человек не встретил книгу, слово о нём носится по ветру: его судьба что кобыла в поле, а сам он что лист кружащий. Прочтённая же книга приколачивает к судьбе, как распятого к кресту, а её строки торчат наружу гвоздями дней. Время тогда переворачивается будущее становится прошлым, и человек живёт с тех пор в перевёрнутом времени, в которое его поселила книга. Впрочем, жизнь объездит каждого, как кобылу, и, накинув упряжь, пристегнёт к своей скрипучей телеге. Был, например, такой мещерец Евстафий, которого принимали за сатану, а он этим гордился и примерял сдуру одежды лукавого…»
Евстафий нетерпеливо заёрзал, но дальнейшие страницы были с «мясом» вырваны, будто кто-то
