опять закашлялся. — Это теперь все рвут…
А куда рвут? — гнул своё Сидоров. — Вон, Иваныч свалился, и ничего ему больше не надо.
Он всё больше мрачнел и, опрокинув стакан, ждал, пока в горло стечёт последняя капля.
Для него и футбол кончился, — не отставал от соседа Петров, уставившись сквозь гранёное стекло, которое, моноклем, увеличивало глаз.
И тут обоим пришла одна мысль.
В конце концов, за него же пьём, — покосился на телевизор Сидоров.
Иваныч бы понял. — эхом отозвался Петров, не отрывая от щеки пустой стакан.
Обхватив телевизор с боков, осторожно спустились по лестнице, отдыхая после каждого пролёта. Толкнув спиной парадную дверь, протиснулись в щель. На улице по-прежнему хлестал ветер, над вывеской «24 часа» со скрипом качался фонарь. Продавец втрое сбил цену, но торговаться не стали.
А всё же хороший мужик был Иваныч, — пригубив из горлышка, передал бутылку Петров.
Светлая ему память! — взболтнул её Сидоров.
Где-то загромыхал трамвай, в подъезд бездомным
котом вползал рассвет, поднимаясь по ступенькам, лизал грязные половики. Снег перестал, и казалось, что погода разгуляется.
А ведь и правда страшно, когда человеку некуда пойти, — ковыряя краску на батарее, пробормотал Петров.
Ты про что?
Петров провёл пальцами по железным рёбрам, батарея глухо застонала:
Это я так, разговор поддержать.
Как ни тянули, а под утро в бутылке показалось дно.
Надо бы его навестить. — едва шевелил языком Петров.
Кого? — хватаясь за перила, вытаращился Сидоров.
На пороге ивановской квартиры громко выругались и, обернувшись, погрозили кулаком припавшим к «глазкам» жёнам. Шатаясь, побросали в прихожей одежду, наполняя комнату перегаром, рухнули на кровать. Первым уснул Сидоров, и за его храпом Петров не услышал звонка. Подмяв подушку, он ещё успел всплакнуть, вспомнив Иваныча, прежде чем провалиться в сон.
Спали они с детской безмятежностью, так что милиции, которую вызвала жена Петрова, было жаль их будить.
РАЗБИРАТЕЛЬСТВО
Внизу колыхалось тёмное небо, по которому сеть из облаков тянула багровую луну. Оседлав стул, мужчина без возраста скрестил на спинке худые руки.
Отметьте, что я добровольно, — кашлянул он в кулак, — я к нашей встрече давно готовился.
Ну-ну, — захихикали слева. — А кто за врача цеплялся? Пришлось придушить. И потом всю дорогу дулся: «О чём говорить с палачом.»
Он поэт? — донеслось справа.
Писатель.
Мужчина заёрзал.
Ну да, палачом. А как же к вам обращаться?
Зови меня Кривоед, — прозвучало слева. — А моего коллегу, — он замялся, словно указывая рукой, — Право- суд.
Мужчина упёрся подбородком в ладони. Его лунная тень вытянулась на потолке в острый угол.
Всё вышло так неожиданно, я будто со сна.
Надо же, — передразнили слева, — давно готовился, а теперь — неожиданно!
И все так, — поддержали справа, — уже умерли, а всё думают, как выглядят.
Растерянно моргая, мужчина уставился впрозрачный пол, сквозь который обратной стороной щерилась луна.
Ну, чего воды в рот набрал? — промурлыкали справа. — Расскажи, как провёл годы. И не торопись — у нас нет времени.
У нас — вечность, — откликнулись слева.
Вздрогнув, мужчина развёл руками:
Даже не знаю, с чего начать.
Да хоть с последней минуты! Ты подумал: «Когда Пушкину было столько лет, сколько мне, он уже тридцать три года, как умер.» А тут появился Кривоед.
У мужчины заблестел пот, достав платок, он медленно промокнул шею.
Так всё и было. Я подумал про Пушкина. И у меня возникло чувство, будто всё что я делал в жизни — делал без понятия, а всё что понял — к делу не относится.
Он смолк.
Ну, продолжай, продолжай! — раздалось справа. — Не заставляй клещами тянуть! Что до этого было? Раньше?
Я перенёс инфаркт…
Это несущественно.
Слева захохотали.
Умирать — дело житейское! Давай лучше про любовь. Расскажи, как ты стал мизантропом.
Мизантропом?
Ну да.
Мужчина прикрыл рот ладонью.
Ах, это.
И стал грызть ногти.
Мне тогда сорок стукнуло. Возраст для мужчины критический.
А для женщины?
Мужчина поморщился.
и я стал всё чаще спрашивать себя: любил ли меня кто-нибудь? А я? Нет, не все эти страстные романчики, пронафталиненное супружество и дети, которые смотрят тебе в рот, думаешь — слушают, а они куски считают. Я спрашивал, была ли в моей жизни бескорыстная, светлая любовь? Может, родители? Так ведь тоже своё тянули.
Он устало махнул.
Странно, — шелестя бумагой, перебил Правосуд, — помнится, мать твоя всё убивалась: «Как теперь сыночек без меня останется, он же такой неприспособленный!»
Мужчина пожал плечами.
А ты, значит, думал, она любила только своё иссохшее, дряблое тело и, как все старухи, говорила лишь о болезнях?
Да так оно и есть! — вскочил мужчина. — Точнее, было.
Ладно, оставим это. А жена?
Что, жена?
Разве ты не жалил её через десять лет брака: «Как можно спать с родственницей?» Не радовался, когда завела любовника? Ещё бы — такой козырь! Чему удивляться, что её на похоронах не было.
Мужчина опустил глаза.
Какой скромный! А раньше другим был: «Невозможно противиться тому, что действительность всегда права.» Твои дневники?
Мужчина кивнул.
«Есть, спать, размножаться. Быть выше этой программы — трагедия! Лучше, как звери, не рассуждать, проживая в природной кровожадности.»
