только один сумасшедший.
Филипп стал приходить и среди недели. «Молодой. — глядел на него Матвей. — Толком не знает, что хочет, но хочет этого сразу, а не получит никогда.» Когда молодые люди, сидя на диване, случайно касались руками и вспыхивали, как застигнутые врасплох дети, он отворачивался.
«Мир летит в пропасть, а думает о цвете галстука», — прилизывал он в зеркале взъерошенные волосы.
А потом косился на Филиппа.
«Денег нет, вот и философствует», — читалось у того на лице.
И Матвей готов был сквозь землю провалиться.
А Виолетта скучала. «Надоело смотреть на мир твоими глазами», — перехватывал он её взгляд. И шёл в угол, включал музыку, которая была на триста лет старше окружавших его вещей, и, уперев поясницу в стол, выставлял вперед ноги, будто съезжал с ледяной горы. Не поднимая глаз, молодые люди тихо перешёптывалась, и Матвей долго смотрел поверх их голов. От музыки наворачивались слёзы, делая вид, что вынимает соринку, он смахивал их рукавом. Его вселенная рушилась, он пробовал удержать её галактики, но они разбегались всё дальше.
«Один человек на свете — и нет ему счастья!» — перекручивал он простыни долгими бессонными ночами. «Может, лучше было и не иметь, чем получить, да не то?» — скрежетал он зубами во сне. Сквозь лиловые облака тускло била луна, сажая кругом тени, как чернильные кляксы. Они стояли под раскидистой липой, уперев ему в грудь ладони, Виолетта щурилась, теребя верхнюю пуговицу его рубашки. Кончиками пальцев Матвей поднял ей подбородок.
Если изменишь, убью! — прохрипел он, и его пальцы переместились к горлу.
Себя? — расхохоталась она, заглядывая в глаза.
И тут Бессараб проснулся.
Лепил мокрый снег, Филипп включил «дворники», но по стеклу продолжали течь грязные ручьи. Прижавшись щекой к боковому окну, Матвей чувствовал холодный ветер, и ему казалось, будто капли хлещут в лицо. Не зная с чего начать, Филипп барабанил пальцами по рулю. Матвей узнал популярную песенку, любимую Виолеттой. Расправив пятерню, он накрыл руку сына.
И тогда Филипп выложил всё.
Когда Матвей вернулся, Виолетта уже собирала вещи.
Долгие проводы — лишние слёзы, — не поднимая головы, бросила она, и в голосе зазвенела сталь. Потом вдруг порывисто обняла его, зажимая рот ладонью: — Только ничего, ничего не говори, я подлая, гадкая! Но ведь это было безумие, скажи, безумие?
Безумие, — эхом откликнулся он.
А теперь мы излечились, — криво усмехнулась она. — Я возьму твою фамилию, а ты будешь мне свёкром.
Она отпрянула, точно была уже за тридевять земель.
А Матвея вдруг охватило чувство давно виденного:
Помнишь сказку про разбойника, купца и его жену?
Виолетта посмотрела настороженно.
Там есть продолжение. — вздохнул он. — После смерти все трое предстали перед Аллахом.
«Я дал себя убить, — каялся купец, — и мои не родившиеся дети стали сиротами!»
«Я не узнала мужа и позволила себя обмануть!» — опустила глаза женщина.
«Я сделал эту женщину слепой, — бил себя в грудь разбойник, — и потом воспользовался её немощью!»
Потупившись, они ожидали приговор. И тут услышали грозный голос:
«Зачем вы лукавите? Кого надеетесь обмануть? Или думаете, Нам не известно всё?
Ты, купец, женился без любви, потому не заводил детей и с радостью отправлялся в дальние страны, чтобы любить там других женщин.
Ты, женщина, сразу догадалась, что перед тобой не твой муж, но ты слишком устала быть вдовой.
Ты, разбойник, подозревал, что женщина разоблачила тебя, но прельстился её богатством, к тому же убил сообщника, с которым не захотел делиться. Ты успокаивал себя тем, что он был неверным, но что может быть ужаснее предательства?
И всё же Мы прощаем вас, ибо кто из смертных может противиться страсти?»
Шахерезада замолчала и этим вынесла себе приговор — наступило утро, и халиф, хлопнув в ладоши, приказал отрубить ей голову..
В повисшей тишине стало слышно, как растут цветы на подоконнике. Бессараб поднял глаза и только тут заметил, что остался один. По комнате гулял сквозняк, на окна давило тяжёлое серое небо. Матвей посмотрел на незакрытую дверь, потом снял со стены ружье, уперев приклад в пол, просунул большой палец ноги к спусковому крючку и выстрелил в себя сразу из двух стволов.
СМЕРТЬ ЕЛИЗАРА АРКАДЬЕВИЧА
Раньше Елизар Аркадьевич распахивал по утрам тяжёлую оконную занавеску, но уже полгода, как сломал ногу, и с кровати не встаёт. В комнате темно — дети заходят редко, разве переменить «судно» или перевернуть, чтобы не было пролежней.
«Деда, не умирай, — слышит он тогда, — уже скоро.»
И Елизар Аркадьевич понимает, что речь идёт о квартире. Семья давно стоит в очереди на бесплатное жильё, и его существование учтено в толстых домовых книгах.
Елизар Аркадьевич моргает, у него наворачиваются слёзы.
Целыми днями он лежит посреди свалявшегося, бугристого белья, пропахших потом простыней и влажных от мазей марлевых бинтов. Его кормят с ложки, раз в неделю обтирают мокрой губкой, и от его постели исходит запах, который он не чувствует. Это запах старости. А, кажется, совсем недавно Елизар Аркадьевич был умён, красив и ещё не видел жизнь во всей её гнетущей простоте. «Мне всё равно, с какой женщиной засыпать, — оглаживал он ладонью курчавую бородку, — но не всё равно, с какой книгой».
Елизар Коновой был звездой факультета, сокурсники смотрели на него снизу вверх, а профессора прочили большое будущее. И не ошиблись. После университета он получил кафедру в провинциальном городке, основал там школу, и его имя замелькало в научных журналах. Его приглашали в столицу, но от добра добра не ищут. К этому времени он женился на своей аспирантке, а, когда родились дети, получил квартиру. Студенты боготворили Конового. Он рассказывал про Сократа, сняв галстук, гонял в футбол и запросто приглашал к себе домой. А потом ученики разлетелись, — теперь он встречал в журналах их фамилии, а свою нет, — дети выросли, и Елизар Аркадьевич вышел на пенсию.
А вскоре похоронил жену.
«Если бы вместо Веры. — таращится он в темноте. — И пользы было бы больше.» Елизар Аркадьевич поставил детей на ноги, справил им свадьбы, но всё равно чувствует вину. Сын вскоре развёлся, а дочь бросил муж. И они снова вернулись к отцу. С тех пор в квартире идёт грызня: дочь ругается с внуками, а сын злится, что ему некуда привести женщину, и от этого пьёт. Все разговоры только о разъезде. Поначалу Елизар Аркадьевич пытался было воскресить прежнюю любовь. Он всю жизнь верил в слова, и ему казалось, что отношения наладятся, стоит только усадить всех за стол. Но дети отворачивались, внукам было некогда, а слова были важны только для него.
«Ничего не поправишь, — кусает губы Елизар Аркадьевич, — ровным счётом.»
И мир представляется ему огромным комом, который он катит по мокрому снегу: вначале легко, но снега налипает всё больше, и, наконец, шар замирает — его не сдвинуть и на мизинец.
По средам приходит врач, перевернув Елизара Аркадьевича, делает укол, а он затылком чувствует, как все с отвращением косятся на его жёлтое, ссохшееся тело. Отойдя в угол, врач долго шепчется с домашними. А какой секрет — кости у стариков срастаются плохо, и Елизар Аркадьевич знает, что не
