Был тихий весенний вечер, цвела сирень, и её аромат окутывал скамейку. Сорвав ветку, юноша отыскал среди цветков пятизвёздочные. «Съешь их на счастье», — прошептал он, и сидевшая с ним девушка рассмеялась, как колокольчик. — Врач уставился в упор, будто выстрелил. — Её звали Александра Тусоблог, у вас были одно имя, один возраст и одно счастье. Помнишь, как при поцелуях она раздвигала зубы, заплетая твой язык своим?
И Кисмет увидел скамейку, хрупкую девушку с веткой сирени.
Но ты посчитал, что молод. Ты вообще всю жизнь осторожничал, будто шёл по болоту. А тебя всё равно женили — связали и словом, и фамилией, только дочь у тебя родилась не от любви.
Но Кисмет не слушал, он стоял у скамейки возле куста сирени, вдыхая густой запах.
Саша, — протянул он руку, — ты меня узнаёшь?
Девушка задрожала.
Это уже не важно.
Почему?
Потому, что я умерла.
Кисмет положил голову ей на колени.
Я могу всё поправить.
Э, нет, — щёлкнул пальцами врач, — даже Богу нельзя распоряжаться чужими судьбами, только своей.
Видение исчезло.
А Тусоблог ждала тебя, у неё были мужчины, но замуж она так и не вышла.
У Кисмета навернулись слёзы.
Как глупо всё получилось, — смахнул он, делая вид, что вынимает соринку. — Видно, судьба такая.
Брось, у тебя и судьбы-то нет! Помнишь, как учитель рисования ставил гипсовые головы, которые отлично у тебя выходили? Ты из тех, кто лучше всех рисует мёртвую натуру, но делать портреты так и не научаются. Тебя всю жизнь заставляли, воспитывали. И ты плыл по течению, подчинялся, сначала из страха, потом по привычке. Но стоило сказать «нет», простое «нет», и ты был бы свободен, потому что все угрозы — пугало для ворон.
И Александр Кисмет понял, что быть себе Богом — значит быть себе судьёй.
Теперь он жалел людей, он увидел, что они поклоняются не Богу или дьяволу, не добру и злу, а бесконечной пустоте, один глаз которой — бессмысленный покой, а другой — бесцельная маета. Он перебирал, как чётки, чужие судьбы, казавшиеся одинаковыми, и не видел среди них своей.
Жизнь так и так кончится, — вертел опустевшую бутылку врач, — вопрос в том, выпить её самому или предоставить другим?
Разгладив пятернёй рыжую шевелюру, он нахлобучил шапку:
А стать себе Богом — значит повернуться к ней боком!
Будто хихикнув, со скрипом захлопнулась дверь.
Кисмет глядел в потолок и думал, что из осколков судьбу не склеить. Его охватила бесконечная жалость к себе. Он снова видел себя ребёнком: в сиреневых сумерках мать собирает его в школу, потом университет, где он попусту спорит с Жабокричем, промелькнула свадьба, о которой он забыл, едва она кончилась, всплыли его проекты — поделки, среди которых не было главного, увидел дочь, выросшую дома, будто на стороне, скупые похороны жены, внучек, которые запомнят его брюзжащим стариком. Вот он снова целится через морозное стекло в летящую галку, вот, схватившись за сердце, скользит по подоконнику.
И он понял, что жизнь можно изменить с любого момента.
Александр Кисмет умер, не коснувшись пола.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Одному человеку обманом всучили чужое произведение. Но со мной это не пройдёт. Я знаю, что книгу слагают тысячи прочитанных страниц, что её соавторы — персонажи, и что каждый читатель, без которого она мертва, расшифровывает её по-своему.
В книге двадцать девять рассказов о героях. И тридцатый — об авторе.
1
Первобытный народ (нем.)
2
Последний довод (лат.)
3
ПИСЬМО, ПРИШЕДШЕЕ МЕСЯЦЕМ РАНЬШЕ Дорогой Нестор!
Ты спрашиваешь, отчего я так долго не писал? Из-за кассовой недостачи, снега и странной ошибки «дирижёра».
Но всё по порядку.
Ты, верно, слышал, что в наших северных филиалах в последнее время часто ссылались на форс- мажор? Чтобы снять подозрения, я и вылетел на Север. Стоял декабрь, мне казалось, что к Новому году всё прояснится, и я успею вернуться домой.
Но дело оказалось запутанным.
День за днём я проверял бухгалтерию, как жену Цезаря. И постепенно нащупал «крысиную» тропу, ведущую в наш Центр. Поначалу мне улыбались так широко, что я опасался за их скулы. Но потом стал ловить косые взгляды и отвечать на вялые рукопожатия. Однако пришли новогодние праздники, и все обиды казались забытыми. Меня пригласили за город, пообещав, что соберутся только свои.
«Своих» оказалось человек шестьдесят. Вместе с жёнами и любовницами. Особняк высился над деревней, как Гулливер над лилипутами, а его стены пугали местных жителей, как первые церкви — язычников. Так что вокруг — ни души.
Вечер начался ходко. Старый год выпроваживали долго: он, как еврей, прощался, но всё не уходил. Так что к полуночи все были пьяны.
С боем курантов выбежали на улицу. Звёзды сияли, как в дни нашей молодости. Кто-то лепил снежки. По-моему, я первый швырнул снежок в чью-то спину. Меня поддержали. Все были против всех, и комки летели куда попало. Но вскоре разделились на команды. И тут начались странности. Люди из моей команды перетекали к противнику. Я не понимал, что происходит, но бросал снег в разные стороны. Неожиданно я остался один. Все были против. Сквозь летящий снег я вдруг увидел мрачные, сосредоточенные лица, слаженный оркестр, за которым мелькала тень дирижёра. А снежки стали с арбуз! Я уже стоял по пояс в сугробе и не мог шевельнуться. А через минуту снег накрыл меня с головой. Звуки исчезли, свет померк. Я вспомнил о пистолете, но руки не слушались. Я уже задыхался. «Это конец!» — пронеслось у меня. Однако мозг не сдавался. Невероятным усилием я всё же заставил себя достать пистолет и спустить курок. Лунка от
