поинтересовался Ленин. – Россия, конечно, нарушит эти условия договора. Мы уже нарушали их тридцать или сорок раз».
Ленин произнес великолепную речь на VII съезде партии, одну из лучших и наиболее убедительных своих речей. Она ознаменовала новую эру, первый и решительный шаг на пути строительства социализма в одной, отдельно взятой стране. Создалась парадоксальная ситуация: левые коммунисты, сокрушавшиеся о потере огромных территорий, призывали к войне, чтобы покончить с капитализмом. Мы всегда считали, сказал Бухарин, что русская революция «будет бороться с международным классом капиталистов. Этот момент наступил». В своей готовности пожертвовать огромными территориями и населяющими их людьми Ленин предстает большим националистом, чем его противники: Советское государство, русское государство не должно погибнуть. У него еще будут моменты воодушевления и страстной веры в неминуемость мировой революции, ради которой можно пожертвовать жизнью русских людей. Однако, повторюсь, 6 марта 1918 года ознаменовало начало политики, нацеленной на построение социализма в одной стране. Со временем эта политика приведет к подчинению интересов других коммунистических партий интересам коммунистической партии России. В свое время уравнение коммунизм = интересы руководителей Советской России оспорит коммунистический Китай.
14 марта в Москве собрался Чрезвычайный IV Всероссийский съезд Советов, созванный для ратификации Брестского мирного договора. Среди делегатов были не только большевики, но и левые эсеры, несколько правых эсеров и сторонники Мартова. Съезд принял ленинскую резолюцию о ратификации мирного договора с Германией.[333]
Брест-Литовском закончилась пора невинности; большевики оказались втянуты в сферу международных отношений. Но даже самые левые из левых большевиков продолжали утверждать, что коммунистическому государству не нужен Комиссариат иностранных дел, что мировая революция возьмет на себя заботу о внутренних делах, никаких внешних дел не будет.[334]
Левые большевики отрицали возможность и необходимость мирного сосуществования государств с различным общественным строем. Говорят, что, когда большевики, получив известие о наступлении Германии, вступили в переговоры с западными союзниками по вопросу оказания помощи, Бухарин кричал, что не потерпит подобного безрассудства. Ленину удалось убедить большевиков, что, по крайней мере, в данный момент они руководят государством и обязаны иметь дело не с рабочими других стран, а с правительствами, будь они капиталистическими, империалистическими или какими-то еще.
С самого начала в советско-западных дипломатических отношениях присутствовал элемент трагикомедии. Западные официальные представители в России были потрясены происходящими там событиями, которые привели к октябрьскому перевороту и к Брест-Литовску. Они были абсолютно не подготовлены к тому, чтобы осознать драматизм событий, разворачивающихся перед их глазами, но еще меньше они были готовы к ведению переговоров с теми странными созданиями, которые именовали себя новым правительством России. Как мог сэр Джордж Бьюкенен, чья жизнь проходила в возвышенной атмосфере европейских дворов и высшего общества, предположить, что ему придется вести дипломатические беседы с Львом Бронштейном-Троцким, которого всего несколько месяцев назад британские власти интернировали как опасного радикала? Или мистер Дэвид Френсис, ушедший на пенсию американский политик, знакомый с коммунизмом не больше, чем с нормами европейской дипломатии, демонстрируемыми его британскими и французскими коллегами? Положение осложнялось двумя моментами. Во-первых, тем, что правительства союзников отказались признать Советы, а во-вторых, весьма необычными с точки зрения дипломатии действиями большевиков. Они обращались к рабочим других стран через голову их правительств; они пренебрегали освященными веками международными правилами, например дипломатическим иммунитетом.
Запад был вынужден поддерживать определенные контакты с новыми руководителями России. Эта миссия была возложена на деятелей, занимавших не слишком высокое положение в собственной стране. Французский военный юрист, капитан Жак Садуль, был отправлен в Россию в тот период, когда правительства союзников полагали, что социалисты их стран скорее найдут общий язык с меньшевиками, большевиками и прочими социалистами, чем дипломаты. Садуль был одним из тех, кто симпатизировал большевистской России. Затем молодой шотландец, Брюс Локкарт, находившийся на службе его королевского величества, чья дипломатическая деятельность переплелась с романтической историей, о которой он пишет в своих воспоминаниях. И наконец, американец, Реймонд Робинс, официальный представитель Красного Креста, первый в длинной череде расчетливых американских дельцов, который, после некоторых раздумий, решил, что «с русскими можно иметь дело». В какой-то степени все трое испытывали непонятную тягу к большевикам. Их воспоминания (ценные свидетельства) передают неповторимую атмосферу романтизма, присущую первому периоду советской власти. Это было только самое начало страшного времени, связанного с террором, грабежами, разбоями, Гражданской войной. Да, большевистские лидеры без конца заседали на различных съездах и конференциях, но прежде всего они были бесстрашными и очень обаятельными людьми. Они являли собой удивительный контраст тем старорежимным профессиональным дипломатам, юристам и профессорам, которые преуспевали в период правления Керенского. Такие космополиты, как Троцкий и Коллонтай, с большим удовольствием разговаривали с иностранцами, посвящая их (не всегда искренне) в происходящее и даже разделяя с ними волнующие моменты своей жизни.[335]
Такой разговор приятно щекотал нервы обоим. Житель Запада мог ощутить нервное возбуждение от разговора с людьми, чьи имена приводили в панику степенную буржуазию. Большевики же испытывали тайное удовольствие от таких откровенных бесед с «агентами империализма», чьей целью было уничтожение советской власти.
Трудно сказать, насколько прочными были эти отношения. Западный «человек в Петрограде» понимал, что его правительство, фанатично приверженное правилам дипломатической игры, ослепленное идеологической ненавистью, отбрасывает возможность советско-западного сотрудничества. Робинс и Локкарт убедили себя, что, ухватись Вашингтон и Лондон за предложенную руку большевиков и предложи им помощь, Ленин откажется ратифицировать Брестский договор.[336]
Трудно представить, чтобы что-то могло повлиять на решение Ленина подписать мир с Германией, а большевики вроде Бухарина, стремившиеся к продолжению войны, категорически отказывались принимать помощь от «империалистических бандитов».
Так почему же большевики продолжали общаться с агентами правительств, которые, как они были убеждены, хотели уничтожить их режим? Для кого-то это было способом отдохнуть от тяжелых обязанностей, связанных с управлением государством, и от начавшейся борьбы за власть. Но конечно, не для Ленина. Западные нравы, лицемерный либерализм, парламентаризм вызывали в нем даже большее отвращение и неприятие, чем откровенный милитаризм и реакция. Громко провозглашаемые президентом Вильсоном цели, которые союзники преследовали в войне, являлись для Ленина постоянным раздражителем, и ему с трудом давались беседы с западными представителями союзников. Однако иного выхода не было: большевики оказались в безвыходном положении. Даже после ратификации договора не было никакой гарантии, что немцы не продолжат наступление и не установят марионеточный режим в Петрограде или в Москве.
Справедливости ради надо сказать: они бы наверняка нанесли решающий удар по классовому врагу и клочок бумаги не послужил бы для них преградой.
Большевистских лидеров периодически преследовали кошмарные видения: западные капиталисты (и это было бы вполне логично) заключают мир с германскими капиталистами, чтобы покончить с большевиками и спокойно разделить огромные территории Российской империи. Этот безумный страх заставлял Ленина и его соратников не просто терпеть присутствие западных представителей, а стараться установить связи с Западом. Они давали понять, что если Россия возобновит войну с Германией, то будет вполне уместной интервенция и высадка союзных войск в некоторых отдаленных районах Севера. Правда, в этом случае появлялась новая опасность: что, если союзники спровоцируют немцев выступить против большевиков? Итак, заигрывания с Западом сменялись оскорблениями. Когда президент Вильсон направил послание доброй воли народу России, съезд Советов не ответил на послание правительства Соединенных Штатов и обратился к «эксплуатируемым классам Североамериканских Соединенных Штатов». В обращении
