горах, которые не могли осознать всей полноты происходящего. Законопослушный крестьянин сообщил полиции о живущем в Поронине таинственном русском господине, который часто ходит в горы и, конечно, чертит планы стратегических объектов. Полиция провела обыск в доме, где жили Ульяновы, и обнаружила листы бумаги, исписанные цифрами, – безусловно, зашифрованные сообщения для вторжения казаков (на самом деле это была рукопись по аграрному вопросу, изобилующая статистическими данными). Однако полиция действовала спустя рукава, в обычной манере бюрократического аппарата Габсбургов. «Шпиону» объяснили, что на следующий день он должен явиться в полицейское управление ближайшего города. Там его допросят люди, более осведомленные в таких вопросах, чем простой деревенский констебль.
Ленина не соблазняла перспектива оказаться во время войны в качестве интернированного. Он обратился за помощью к Я. Ганецкому, поляку из своего большевистского окружения, по счастью оказавшемуся в Поронине. Мы еще встретимся на страницах этой книги с Ганецким. Во время войны он станет большевистским представителем в Швеции и сыграет важную роль в таинственных финансовых отношениях между немцами и большевиками. В Советской России он займет пост в Наркомате по иностранным делам, а затем его постигнет обычная участь старых большевиков при сталинском режиме. А в тот момент, чтобы помочь Владимиру Ильичу, он воспользовался всеми имеющимися у него связями с польскими социалистами в Галиции. По прибытии в Новый Тарг (как ему было предписано) Ленин был арестован и заключен в тюрьму. Несмотря на сложную ситуацию, Ленин пребывал в прекрасном расположении духа. Было ясно, что его заключение будет непродолжительным, в его защиту выступили очень влиятельные люди.[220]
Ганецкий связался с лидерами Польской социалистической партии Дацинским и Мареком. Ленин считал их представителями вырождающегося шовинистического социализма. В 1920 году Дацинский стал вице-президентом польского правительства, чья армия разбила большевиков на подступах к Варшаве. Но идеологические разногласия не помешали полякам встать на защиту Ленина. Они заявили, что нелепо обвинять этого стойкого революционера в шпионаже. Крупская обратилась к депутату австрийского парламента Виктору Адлеру с просьбой воздействовать на имперские власти в Вене; один из документов (это был редчайший случай) был подписан фамилией по мужу, Ульянова. Много позже Ганецкий написал невообразимую ерунду в отношении доводов, которые использовались для освобождения Ленина. Якобы австрийские власти испугались, что арестовали человека, которого боготворил русский рабочий класс. На самом деле, по собственному признанию Ленина, сделанному им в 1924 году, поляки из чувства долга помогли товарищу-социалисту. Австрийскому министру внутренних дел объяснили, что Ульянов и его партия являются врагами царизма и вполне могут в дальнейшем оказать помощь. Через десять дней Ленина освободили из тюрьмы, а в сентябре он был уже в Швейцарии. [221]
Из Цюриха Ленин послал благодарственное письмо «высокоуважаемому товарищу» Адлеру. Не в последний раз спасали его «оппортунисты» и «социалистические шовинисты». Как-то на нейтральной территории Ленин изложил свое отношение к войне: «С точки зрения рабочего класса… всех народов России, наименьшим злом было бы поражение царской монархии».[222]
И тут же выдвинул лозунг:
В первые месяцы войны Ленин занимал какую-то нелепо-претенциозную позицию. Большинство социалистов во враждующих странах охватило патриотическое безумие. После нескольких попыток воспрепятствовать войне немецкие социалисты, равно как их австрийские, французские и английские коллеги, на деле продемонстрировали декларируемый ими интернационализм, проголосовав за военные кредиты, а в каких-то случаях и согласившись на министерские портфели в военных кабинетах. Война ясно показала, насколько кажущимся было деление Интернационала на левых и правых. Ультралевый французский лидер Жюль Гед призывал к войне и вошел в состав правительства, а самый что ни на есть умеренный «ренегат» Бернштейн проголосовал против военных займов в Германии и требовал мира без аннексий и контрибуций. Социалист-патриот всегда находил аргументы в пользу своей националистической позиции. Немец воевал не с русским народом, а с царским самодержавием. Француз и англичанин заявляли о своем намерении оградить Европу от немецкого милитаризма и варварства. Но важнее всего, что «массы» откликались на призывы своих лидеров. Карл Маркс писал, что «рабочие не имеют отечества»? Летом и осенью 1914 года стало ясно, что это оказалось крайне неудачное пророчество основателя социализма.
Даже русские социалисты были охвачены военной лихорадкой. В Думе и меньшевики, и большевики выступали против войны, против дополнительного бюджета, но рядовых членов партии, независимо от фракций, мобилизовали в армию. За границей многие изгнанники, проведшие долгие годы в царских тюрьмах, испытывали патриотический подъем. Их страна боролась на стороне свободы наряду с Францией и Англией против Германии, которая творила страшные злодеяния в Бельгии, а Австрия традиционно являлась врагом малых славянских народов. Русские радикалы испытывали врожденную ненависть к германскому типу бюрократии, введенному еще во времена Петра I. В жилах царей текла немецкая кровь, и, как прежде Бакунин, народники поносили «германо-татарское самодержавие». Само название столицы, Санкт-Петербург, символизировало наложение на славянскую нацию и культуру чуждых, ненавистных германских обычаев.[223]
Война собиралась раздавить не только Германию, традиционного врага славян; она собиралась уничтожить то, что осталось от враждебного и деспотичного во внутренних российских делах.
Плеханов являлся олицетворением патриотических и германофобских чувств. Когда-то он был народником, верящим в русский народ, марксистом и меньшевиком. Прошли годы, и Плеханов заявил, что социалисты должны сражаться за Антанту, за Россию, за свободу и цивилизацию. Этот любитель немецкой литературы, как теперь выяснилось, никогда не любил немцев, прусских реакционеров и своих снисходительных социал-демократических коллег. «Что касается меня, так если бы я не был так стар и болен, то пошел бы в армию. Мне бы доставило большое удовольствие колоть штыком ваших немецких товарищей»[224], – недвусмысленно заявил Плеханов Ленину.
Удивительно, сколько социалистов, ненавидящих Германию, потратили жизнь на служение идеям немецкого учителя.
Известия о настроениях Плеханова достигли ушей Ленина. Он всегда подозревал самое худшее, но все же цеплялся за надежду, что его учитель не пойдет на такую низость. А в этом увлечении войной, возможно, сказалось то, что Плеханов учился в военной гимназии. В октябре Ленин переезжает из Берна в Лозанну, где перед эмигрантами собирался выступить Плеханов. Действительность превзошла наихудшие ожидания. Русский генерал не смог бы произнести более патриотическую речь. На момент объявления войны Плеханов находился в Париже. Поскоблите русского радикала, и вы обнаружите не только германофоба, но и страстного франкофила. Именно это и произошло с основателем русского марксизма. Он поносил немецких социал-демократов, оказавшихся не лучше Вильгельма II (в этом месте Ленин аплодировал Плеханову). Но тут Плеханов разразился профранцузским, провоенным энтузиазмом. Почему социал-демократы голосовали в Думе против военных займов? По крайней мере, им следовало оговорить, что они голосуют против, поскольку царские генералы не способны привести армию к быстрой победе над тевтонцами. Ленин был бледен, когда вышел на трибуну для выступления. Это был окончательный разрыв с учителем, с человеком, которого «он никогда не прекращал любить», но который теперь наряду с большинством социал-демократов предал рабочий класс Европы.
Ленину стало ненавистно само название «социал-демократ». Это именно тот момент, писал он, когда настоящим марксистам надо вернуться к названию «коммунист», олицетворяющему прежние, более воинствующие традиции партии. Название «социал-демократ» запятнано и опозорено. На этот раз Владимир Ильич подверг критике даже Маркса и Энгельса за недостаточную воинственность в последние годы. Остатки благоговения и уважения, которые он испытывал к немецким преемникам великих учителей, исчезли под градом оскорбительной брани, которую он обрушил на «ренегата» Каутского и других учителей
