Год колючей проволоки

например, каждый вечер он ставил каждой из рот задачу украсть что-либо у другой роты — что-то из документации, дневального, иногда ставилась задача украсть знамя отряда. В итоге — в ночное время вместо сна все дежурили, а если кому-то все же получалось потерять что-то, пропустить воров — то провинившихся ждал марш-бросок под палящим солнцем в полной боевой выкладке. В основном отряд состоял из призывников с Кавказа и средней Азии — но Тахирова, на четверть русского, на четверть узбека, наполовину немца — в отряд взяли, благо он был таким же как и все чернявым и смуглым. Потом ему и дали кличку 'узбек' — словно в насмешку, за четверть его узбекской крови — но кличка прилипла и больше Тахирова по-другому никто и не звал. Потом Тахиров не раз с благодарностью вспоминал майора Шарипова. Пусть и тридцать с лишним лет прошло, и ему самому уже — пятьдесят — но уроки Шарипова до сих пор ценны и действенны… В Афганистане они стояли под Кандагаром — оперативная зона Юг, один из самых страшных участков. Пустыня и плоскогорья, для караваном — сущее раздолье. От Кандагара к пакистанской границе ведет 'американка', отличная, построенная то ли британцами то ли американцами дорога, а там совсем рядом — порт Карачи, через который в Пакистан прибывают оружие и подкрепления для моджахедов. И даже если начнется вторжение — оно начнется именно отсюда, потому что здесь — самый короткий и не прикрытый горами путь для удара. И они здесь стояли. Неделями пропадали в пустыне, брали караваны. Выстроили вокруг Кандагара многоэшелонированную систему обороны, на которой сложили немало голов духи. Патрулировали на вертолетах… Когда распался СССР — перед Тахировым как и перед всеми другими офицерами стал выбор — что делать дальше. Кому присягать? На этот вопрос не так то просто ответить, как кажется. Их вывели после войны в Азербайджан, сам он был на четверть русским, на четверть узбеком и наполовину немцем, имевшим право выехать в теперь объединенную Германию. А родился он в Киеве, на Украине — или в Украине, как сейчас принято говорить. Нормально? Вот и реши тут… Решил — как и многие другие, присягнул России. Знать бы тогда… Иногда он долго думал. Над тем, как прошла его жизнь, с кем и как он воевал, и самое главное — ради чего? Ради чего они воевали, если результатом — вот это?! Что же они сделали не так, ведь они воевали честно и храбро, и ни один не дрогнул и не побежал? Из спецназа его турнули в девяносто шестом — в те дни они стояли в Грозном, крупные силы боевиков ворвались в город. Первым делом захватили вокзал, буквально смяв его защитников — там боевикам кто-то оставил подарок — вагон гранатометов и огнеметов. Тогда он, уже будучи майором, не взял грех на душу, отказался исполнять приказ — покидать укрепленные позиции и идти на деблокирование окруженных неподалеку чеченских ментов — без связи с ними, без бронетехники, без поддержки, безо всего — просто сказал открытым текстом по рации, что остается на позициях, и никуда не пойдет. А в ответ на визгливый крик непонятно откуда взявшегося на частоте 'командующего' — просто послал его по известному адресу. Тогда они выстояли. Оружия и патронов было достаточно — у них в комендатуре комендант запасливо приберег по двадцать БК на ствол, была и жратва. Не было воды — ночами, когда немного затихало — самые отчаянные ползли за несколько десятков метров к канаве и черпали там грязную, вонючую воду, а потом ползли обратно. Ее было немного, этой драгоценной влаги, хватало только раненым — но они-тогда выстояли. И он выстоял — когда отдавший идиотский приказ полковник орал на него, он еще терпел. Но когда он схватил его за погон, пытаясь сорвать — он сделал шаг вперед и резко, как в пацанской драке ударил коленом в пах — так что не ожидавшего этого полковника просто вывернуло наизнанку, и весь тот обильный обед под водочку, который он скушал на Северном — извергся наружу… Иногда он сравнивал — эту войну и ту. Эта была какой-то не такой, чистенькой… и одновременно подлой. Там в Грозном они воевали, и воевали до этого в зеленке, они схватывались с врагом на равных, убивали и умирали. Их врагом были бородачи — молодые, нечесаные, заросшие бородами дурнопахнущие фанатики, которые так привыкли грабить, что больше ничего и не видели кроме этого. Их врагами были офицеры — такие же офицеры той же самой советской армии, как и они сами — иногда по связи они выходили друг на друга, расспрашивали где и кто служил, вспоминали. Ходили слухи, что где-то ходили и на нейтралке вместе пили водку, стараясь забыться, уйти и не видеть всю эту грязь и мерзость, в которую их втаптывала родная страна. Были и волчата — совсем еще не подросшие пацаны, взявшиеся за автомат, в Чечне был культ оружия, культ силы, там мать никогда не приедет в отряд забирать своего сына, как бы плохо не воевал его командир — а плохо воевали к тому времени почти все, опытных повыбили. И вот эти волчата, только и знавшие 'Аллах Акбар!' — смело бросались вперед, паля из автомата, они готовы были умереть, но забрать на тот свет с собой одного-другого ненавистного им русиста, они больше всего зверствовали над захваченными в плен молодыми русскими солдатами, вымещая на них свой щенячий, глубоко спрятанный в душе страх. Эти были будущим… если те волки были настоящим, они были все же людьми, хоть волей судьбы и брошенные по ту сторону баррикад — то эти были будущим, жестоким и кровавым будущим. С ними же не сядешь на нейтралке с бутылкой, не вспомнишь старые дела — эти будут зубами рвать, и не только военных — всех кто им попадется под руку… Но та война — с разорванным трассерами небом, с мельканием серых теней в оконном проеме в болотно- зеленом свете в ночном прицеле, со сбивчивым бухтением-хрипом по рации, со стоном раненых на вот уже третий день как обложенном со всех сторон блоке — та война была для него близкой, простой и понятной, такой, как и должна быть война. И вторая война, которую, он уже пропустил, была понятной — просто первый раз их предали, второй раз — нет, и они победили. Добили гадину. А эта… Тихая и жестокая, с множеством смыслов, которые невозможно понять, с отсутствием видимого сопротивления с правильными словами и мерзкими делами. Американцы и поляки сами старались не воевать — они послали на самые грязные дела людей из дивизии Бандеры, дивизии Шухевича или вспомогательной полиции. На улицах Киева было относительно тихо, если не считать блок-постов, да и их было немного — но это было только видимостью. Надо было помнить, что за тобой — постоянно следят, что может быть, именно за тобой следит объектив камеры беспилотного летательного аппарата или самолета разведки и управления, висящего над городом. Киев стал городом тихой, сочащейся из всех щелей злобы и ненависти — где одна половина города ненавидела другую, и одни считали других пособниками оккупантов, а другие первых — азиатским быдлом. В этом теперь был весь Киев — некогда древний, элегантный, раскинувшийся по обеим берегам Днепра город с каштанами, с Крещатиком, с мостами и с пляжами, очаровательными девушками. Когда началось — Киев почти не пострадал, по нему не наносили ударов, в отличие от Одессы, Севастополя, Донецка или Харькова — но как-то так получалось, что он пострадал при этом больше всех. Оккупантам удалось убить душу Киева, превратив его из того что было — в город взаимной тихой ненависти, в город где живут глубоко чужие и даже чуждые друг другу люди. Вот за это Тахиров оккупантов простить и не мог. Хотя иногда и задумывался — а может, это не американцы с поляками, может — это они сами убили свой родной город, точно так же, как убили до этого родную страну. Может быть и так… нельзя безнаказанно убивать родной город и родную страну… и нет им прощения за то что они сделали. Каждый — выгребает по делам его. Приняв десятиминутный ледяной душ, он оделся — привычка, терпеть не мог быть неодетым, потому что могло получиться так, что в любой момент придется спасаться — прошел на кухню, поставил на газ сковородку. Газ, как ни странно был — Россия продолжала поставлять его. Может быть, так и лучше. Когда на масле зашкворчали разбитые яйца — на кухню вошла она. Он бы не хотел этого сейчас — потому что чувствовал себя виноватым перед ней и не знал что ей сказать. Получалось так, что он ее использовал и бросил — да не только бросил, но еще и подставил. Это было подло… и никакой оперативной необходимостью тут не отговоришься… — Уходишь? — спросила она — Да… коротко ответил он, смотря, как на сковородке застывает бело-желтый узор — Надолго? — Не знаю… Она пододвинула колченогую, оставшуюся на этой сверхсовременной кухне еще с давних времен табуретку, села так чтобы смотреть ему в глаза. Она была выше его на голову, при этом училась на три класса младше… в школе над ними постоянно надсмехались из-за этого — и смотреть ему в глаза было сложно, тем более что он этого не хотел. — Зачем все это? Он не ответил. — Ах, да… Восточный мужчина… Я совсем забыла. Когда надо — пришел, когда надо — ушел. Извини… — Ничего… тяжело сказал он, чувствуя, как давит в груди — Может, хватит? — Что ты предлагаешь? — Давай, уедем! Куда-нибудь… ты же немец, тебя в Германии примут. Куда угодно уедем, я с тобой поеду. — А это — что? — Да черт с ним! Черт с ней с квартирой, со всем… — Я не про это… — А про что? — Про то, что за окном. Она отвернулась — Опять… Он ничего не ответил, просто нечего было. — Что тебе нужно? Что тебе нужно от жизни, Вова!? Ты как одинокий волк, тебе это все не надоело? За кого ты воюешь, посмотри! Посмотри — вот им ничего не нужно. Им ничего от тебя не нужно, понимаешь, и жертвы твоей — им от тебя тоже не нужно. Если тебя убьют — то просто растворят в кислоте и ничего от тебя не остается на земле, ты это понимаешь!? И от меня — тоже ничего не останется! Ты воешь за свои мифы, за тени прошлого, за призраков! За историю, которая поросла быльем! Давай уедем! Он ничего не ответил. Он