покорить сердце красавицы одной только преданностью безнадежно и глупо. Рабу никогда не добиться успеха. Даже верному. Так почему в ее присутствии ты становишься податливее воска?
Вдруг Майкл возвысил голос и с неожиданным пылом принялся декламировать Бернса. Джеймс повернулся и с любопытством прислушался. Про себя он отметил, что стихи, где рифмуется «кровь», «свобода» и «любовь», либо до банальности пошлы, либо гениальны. Эту его мысль и оборвало настойчивое дребезжанье дверного колокольчика.
Последовавшие сцены не требуют описания. Они не суть важны, к тому же их без труда дорисует читательское воображение[74]. Важна лишь развязка интриги.
— Ну нам, пожалуй, пора, — заявила Барбара, вставая и подмигивая Лиззи. — Надеюсь, Джеймс нас немного проводит.
И тут же:
— Прощайте, Майкл, — приковывая того к месту.
В прихожей она скороговоркой шепнула Лиззи:
— Подожди меня на улице, скоро я вынесу свидетельство его покорности.
— Но это будет нечестная игра! — успела выпалить ее кузина.
— Ну и что? Игра без подвоха мертва, как муляж.
Оставшись с Джеймсом, Барбара вдруг крепко прижалась к нему, обдав тонким ароматом духов и девичьего тела. Неожиданно прильнула к губам. Потом нежно и восхитительно безапелляционно проворковала:
— Джеймс, милый, выгони, пожалуйста, своего занудливого Майкла. Я хочу вернуться и остаться с тобой… только с тобой… наедине…
Он растерялся. Горячая волна уже захлестывала его.
— Но, дорогая… — хрипло начал он, и отчаянная борьба исказила черты его лица. Он взмок.
— Никаких но, никаких оправданий, милый! Я не слышу их. Выбирай: либо я — либо он.
И добавила после паузы:
— Ничего, он проглотит.
Что-то хищное проскользнуло в ее тоне. Мужчина инстинктивно отстранился и пристально, как-то совсем по-иному посмотрел на возлюбленную.
Время тянуло жвачку тишины. Было слышно, как босыми ногами малыша или вора по крыше зашагал дождь.
С минуту — вечность — Джеймс колебался. Потом серьезно поклонился и очень сосредоточенно подал ей манто.
Перечитав написанное, я окончательно и не без грусти убедился, что все три романтические, или, лучше сказать, откровенно сентиментальные и надуманные, формы продиктованы мне одним чувством — они плод его сублимации — чувством ущемленного достоинства, которое, как колючий репейник, расцветает в душе так рано и так буйно под нещадно палящими в этом дарвиновском мире лучами жестокостей и обид.
ЛЮДИ, ВРЕМЯ, БОГ
Похоже, что это случилось, когда в Египте с толпами диких персов бесчинствовал Ахеменид Камбис, тот, что осквернил себя кощунством убийства Аписа, бога всех «пи-ро-ми», всех доблестных людей, убийством бога, который на этот раз явился свету в облике черного бычка с избражением орла на спине и жука под языком. Или все же это было чуть позже, когда на равнине Желтой реки в Поднебесной империи, среди сражающихся царств, в пыли провинциального Цюйфу в год смерти безумного властелина персов, в день осеннего равноденствия родился Учитель десяти тысяч поколений, тот самый, который в забытье упоительных грез досточтимых мудрецов древности, давно постигших, что мир этот творился в отсутствие его создателя, ибо творить означает воображать, а воображать — значит отсутствовать, привнес повседневность действия, действия на фоне непреходящего Деяния, тот самый, которого все, коверкая имя не меньше смысла его учения, будут впоследствии звать Конфуцием. Вероятно также, что это произошло и тогда, когда один слишком удачливый самосец, платя дань капризам своего божества, бросил в воду драгоценный перстень, изумив этим поступком не только эллинов, но и египтян, и когда колена иудейские, убоявшись пророчеств Аггея и Захарии, заложили краеугольный камень, что глядит семью очами, в дом Господень, дом истинного Бога — Га-Шема. А может быть, эта история случилась и в иные стародавние времена — как знать? — ибо ведь что такое время, ведает только Всевышний.
Сидели тогда некие мудрецы из детей Израилевых, и толковали они смысл Моисеева Писания. Быть может, был среди них и сам Иисус сын Иоседеков, тогдашний иерей, и Зоровавель, сын Салафиилев, правитель Иудеи, а может, участники принадлежали уже к чистой секте рабби Баал Шем Това и звались хасидами? Про то никто не знает, да и довольно имен: ведь они все равно сотрутся в памяти, а в руке у Господа нас вряд ли будут различать по именам.
Итак, сидели еврейские мудрецы, как испокон веков заповедано сидеть богоборцам: тряся седыми пейсами и обсуждая завет своего народа с Богом. И вдруг заспорил самый младший из них, а было ему тогда, говорят, сто двадцать лет, со старшими своими товарищами об одном труднейшем месте Торы: мол, снизошло на него откровение, и он, дескать, теперь один понимает тайный смысл священных слов. А те, древние, древние, как сама Тора, законники упрекнули его в излишней горячности и поспешности, подразумевая под ними пагубную страсть нововведений. Наверное, именно так и обстояло дело. Раздосадованный же младший из мудрецов якобы сказал тогда: «Если я прав, то пускай воды этой реки повернут вспять!» А надо заметить, что рядом тек Нил, или Дунай, или еще какая река, и вот ее воды действительно потекли вспять. «Это ничего не доказывает, — возразили мудрецы. — Какое отношение имеют воды этого низменного ручейка к столь возвышенной теме? Он не достоин даже течь рядом, ибо своим шумом мешает течению нашей беседы». Тогда младший из старцев закричал в сердцах: «Пускай в подтверждение моих слов падут стены этого дома!» И стены дома стали рушиться, грозя погрести под собой собравшихся. «О, нечестивые стены! — обратились к ним остальные мудрецы. — Как же вы осмелились столь грубо прервать диспут о Божественном?» И стены, наклонившиеся уже, замерли устыженные. Говорят, они с тех пор там еле-еле держатся, постоянно падая. «Видишь, наш младший брат, и это вмешательство силы ничего не доказывает». Тогда, сраженный их упрямством, тот, уже не зная аргумента сильнее, призвал в свидетели Бога, а сам в ужасе пал ниц. Тут грянул гром, и небеса отверзлись. Приблизилась буря, и все услышали из бури грозный голос: «Кто смеет спорить с любимым избранником Моим?» Подняли головы мудрецы (а дом был без крыши) и узрели Его Самого. И вопросили они тогда совершенно спокойно: «О, Сущий, Ты дал нам Закон, разве Ты можешь еще что-то добавить к нему?»
Говорят, что конец этой истории таков. Спустя сколько-то времени — а сколько его всего отпущено, ведь нам, грешным, не дано знать — некто встретил на дороге Илию — так передают, — и тот поведал, что там, наверху, отнеслись благосклонно к тому, что дети так всерьез пытаются встать вровень с Отцом.
HOMO SCRIBENS[75]
