оказался благородным мужем — я ведь все медлила идти за тобой, так вот ты сам пришел ко мне».
Когда Желтый Император выслушал во дворце удивительный рассказ женщины о том, как ловко Смерть прибрала ее господина, он рассудил так: «Муж твой был чересчур суетен — ведь судьбы все равно не избежать, а потому нам, людям, должно принимать ее, какая она ни есть. Так советовал Учитель, да, видно, муж твой чтил его законы только наружно, а в душе посмеивался над ними, за что и был наказан». Потом повелитель мира по непревзойденной щедрости своей к пришельцам одарил ее ларем черного лака для поющих сверчков, инкрустированным перламутром, и тремя веревками медных монет: «Раз печальное событие произошло в моем городе». И, внимая, все вокруг восхищались умом и мягкосердием великого императора.
Меж тем в ближайшую же ночь брат Фуань-ди, тоже чиновник, но не слишком честный, склонный к мздоимству, увидел во сне, как умер его брат и какие сокровища получила вдова из рук императора. Вместе с пробуждением от сна в нем пробудилась и жадность — он захотел овладеть долей богатства. Будучи искушенным в толковании снов и прорицаниях, он догадывался, что Смерть поначалу ниспослала на Фуань- ди своего младшего брата — кошмарный сон, дабы, потревожив, выбить его из привычной колеи, понял он и то, что нынешний его сон о снах Фуань-ди — это испытание на покорность судьбе — его судьбе корыстолюбца, ибо он был совсем не глуп. Запрягая в телегу осла, он смело шагнул ей навстречу через южные ворота Ляояня: и действительно, ему нечего бояться, ведь упорствуя в злонамерениях, он всего лишь верен своему Пути и Предназначению.
Те же странники указали ему своими бамбуковыми клюками ту же пыльную дорогу в столицу. Те же стяги развевал над ней ветер.
Когда брат Фуань-ди переезжал через горбатый мостик, он увидел поджидавшую его у ворот Смерть, и та крикнула ему: «А, ну вот, наконец, и ты!» И тут изумленный брат Фуань-ди вдруг сообразил, что оказался в ловушке, что все его грезы о богатстве служили лишь приманкой и что за какие-то тайные грехи он был обречен с самого начала. Но в чем состояла его вина перед судьбой, он так и не сумел понять — у него закружилась голова, и он свалился в ров.
После стражники мимо Смерти пронесли его во дворец, где, немного проболев, посреди аромата садов и треска цикад он и умер, поведав перед кончиной свою историю Желтому Императору. Тот на этот раз высказался перед приближенными в следующем духе:
«Этот человек, наоборот, до конца следовал Судьбе, но его удел — удел презренного вора — изначально оказался дурен. Он же нисколько не старался исправить его, но, нарушая заповеди Учителя, слепо потакал злу. И небо покарало его». После чего император распорядился похоронить обоих чужестранцев рядом, соблюдая симметрию и соответствующие почести, ибо «несчастье опять приключилось в моем городе». И все вокруг славили тогда неизреченную мудрость властелина Самарры[95].
ОБ ОДНОМ ТЕКСТЕ ПЕДРО ЭРНАСТИО ДАЛГЛИША
Речь пойдет о «Dreaming» (сновидение или лучше — состояние сна[96] ), новелле, опубликованной им в 1979 году, незадолго до смерти, и теперь незаслуженно забытой. Она примечательна во многих отношениях. Хотя бы уже тем, что появилась на свет после сборника Данлопа «Philosophical Essays on Dreaming»[97], казалось бы, положившему конец страстям, бушевавшим вокруг этого вопроса с незапамятных времен.
В трактате Чжуан-цзы сказано, как однажды китайский философ увидел во сне бабочку и, проснувшись, потом долго решал: то ли это он только что видел во сне бабочку, то ли это спящая бабочка видит теперь в своем сне его, китайского философа. Картензий, сидя как-то у камина, вспомнил, что уже как-то раз видел все это во сне, и это воспоминание об иллюзиях сна заставило его подумать: а что если он, Картензий, лежит теперь в кровати и ему просто-напросто снится, будто он размышляет, сидя у камина. Этот случай Декартом описан в его «Первом размышлении», где есть такая фраза: «Я вижу, что не существует никаких определенных указаний, опираясь на которые, мы смогли бы ясно отличить явь от сна». Нечто схожее утверждает и Рассел, рассказывая, как во сне переживал видение разрушенной церкви, и что переживание это было внутренне неотличимо от того, как если бы он видел эту картину наяву. «Также мне часто снится, что я проснулся. Действительно, однажды я видел сон об этом сто раз на протяжении одного сновидения, — пишет он, и далее: — Я не верю, что сейчас я сплю, но я не могу доказать, что я не сплю».
«Dreaming» по теме близка перечисленным парадигмам, ее также наполняет дух этого древнего, как мир, сомнения. И если последняя категория вкупе с тайной, пугающей, противоречивой, а потому постигаемой лишь интуитивно, в целом присуща творчеству Далглиша, впрочем, как и любого подлинного художника, то нигде этот сплав так не органичен, как в этой столь незначительной по объему вещице. Литературные приемы, благодаря которым ему удается создать напряженную атмосферу интеллектуального триллера, добиться эффекта прикосновения к космическому, эффекта ужасающего и одновременно завораживающего, здесь достаточно искусны, чтобы не бросаться в глаза и не портить впечатления. Мистификация и логика реалиста перемешаны на страницах рассказа, наверно, с неменьшей тщательностью, чем испанская и шотландская кровь в жилах его автора.
Мне кажется — впрочем, это всего лишь частное мнение — что замысел рассказа был навеян автору нашумевшей в свое время кинолентой Бунюэля[98][99], а именно тем эпизодом, где герои поочередно просыпаются, в результате чего обескураженный зритель обнаруживает, что предыдущие кадры запечатлевали лишь сон — так обыгрывалась там идея о вложенных друг в друга снах[100]. Но если у Бунюэля их матрешка двурядна, то Далглиш, решая задачу средствами литературы, удлиняет ряд до трех.
Композиционно произведение состоит из трех вставных миниатюр. Это истории, которые вложены в уста сновидцев. Повествование каждый раз ведется от первого лица. Интересно отметить, что главный герой не просто отсутствует, но все протагонисты, а их, как уже было сказано, трое, расположены абсолютно симметрично по отношению друг к другу. Их роли могут быть отождествлены с геометрическим образом равностороннего треугольника, где они — безликие точки вершин, чья нумерация условна[101].
Итак, действие рассказа происходит в непрерывных грёзах. Его сцена — подмостки снов, его картины — это сновидения героев[102], которые одновременно и сновидцы, и действующие лица как своих, так и чужих сновидений. Передам коротко фабулу произведения. Конечно, это будет только его голая схема, куда привнесен элемент детектива.
Некто (I), чье имя sub rosa[103], охвачен невероятной тревогой — таково вступление.
Постепенно становится ясно, что он болезненно боится (II), чьим преследованиям вроде бы подвергается. Поначалу (II) — это просто зловещая тень, потом — силуэт на фоне неба, который является (I), затем силуэт обретает черты человека в бежевом плаще, чье лицо уродует косой шрам. Пожалуй, единственная примета, которая фигурирует в рассказе[104]. Некто (I), подозревает, что тот хочет убить его. Однако мотивы задуманного преступления до конца остаются невыясненными. В тексте намекается на какие-то совместные дела в прошлом, на какой-то долг, на то, что (I) был якобы нечист когда-то на руку и что его ждет неминуемая расплата. Для читающего все эти причины не суть. Важно, что сам герой знает о них (или ему только кажется, что знает) и в испуге пытается скрыться. В суете привокзальной толпы, почему-то на сей раз неподвижной (но (I) не обращает внимания на парадокс — он чересчур торопится), у своей любовницы, чей загородный дом пустует, и т. д. Сценическое
