все ниже и ниже, но вот его ботинки коснулись твердой поверхности, и он понял, что это лестница, которая начинается у края бассейна, на уровне дна, и ведет дальше вниз. Он встал и начал спускаться. То ли глаза уже привыкли, то ли вода стала чище, но в ее толще начало что-то просматриваться: голубой шланг, из которого он вместе с папой поливает кусты около гаража; диванчик у окна в гостиной, где так уютно сидеть и листать комиксы; картинка, которую он сам нарисовал, прилепленная скотчем к кухонной двери; полка над розовым унитазом, на ней мыльница-ракушка с кусочком розового мыла; занавеска для ванной с полосатыми пчелками; тренер по футболу, который сморкается на землю, без носового платка; любимый тети-Эммин салат из кислых яблок; первая снятая квартира на Элизабет-стрит, вся в персидских коврах и кошачьей шерсти; девушка на роликах в Нижнем Ист-Сайде, которую он пытается догнать; ведерко с золотистым попкорном; метель в Нью-Йорке; голубь, свивший гнездо на кондиционере за окном; кресло в парикмахерской; такси, тормозящее у обочины; закат между двумя домами, — и еще, и еще, целая галерея предметов, воспоминаний и сценок, в каждой из которых он, Дэнни, и он плывет сквозь них, прикасаясь к ним. Все они остались на своих местах, ничто не исчезло.
Ступеньки вели дальше и дальше вниз. Вода уже заполнила уши, глаза, легкие. Наконец, когда до расплавленного ядра земли оставалось совсем немного, лестница кончилась. Дэнни поднял голову и различил высоко наверху бассейн — кругляшок голубого неба размером с монетку. Потом он посмотрел прямо перед собой и увидел дверь (акт девятый). Он вошел в длинный белый коридор. Вода кончилась. Стены по обе стороны были гладкие: ни окон, ни дверей, ничего. Только в дальнем конце светился какой-то серо-голубой прямоугольник — наверно, еще одна дверь, решил Дэнни и направился к ней. Идти пришлось долго, и лишь подойдя к прямоугольнику почти вплотную, он увидел, что это не дверь, а окно. Стекло было мутное, пыльное, а может, просто кривое, так что за ним ничего нельзя было разглядеть. Но когда он подошел к окну и положил на него ладонь, оно вдруг прояснилось (акт десятый). И через стекло я увидел его. А он меня.
Откуда ты взялся? — спросил я.
Дэнни улыбнулся.
А ты надеялся от меня избавиться? — спросил он.
Разве жизнь тебя не научила? Что больше всего хочешь забыть, то будет преследовать тебя всегда, сказал он.
Приступим, сказал он и рассмеялся. Считай, что преследование началось.
Мы с тобой неразлучимы, сказал он. Мы ведь близнецы.
Надеюсь, ты любишь писать, сказал он.
Потом он наклонился к самому стеклу и дальше стал шептать мне на ухо.
На нижней койке подо мной лежал Дэвис со своим оранжевым радио. Глаза его были закрыты. Он вращал регуляторы и вслушивался.
Глава шестнадцатая
Рукопись Рея приходит ко мне в большом коричневом конверте с местным штемпелем, без обратного адреса. В конверте я нахожу повесть про замок, часть которой мне уже знакома, и еще страниц сорок, исписанных от руки, их я раньше не видела. Читаю всю ночь под ровный гул автострады. Этот гул тут слышен везде и всегда, но ночью слышнее: по ночам из штата в штат перегоняют грузовые машины. Он разносится далеко, как морской прибой. Точнее, мне кажется, что прибой разносился бы так же, если бы у нас тут было море. Но его нет.
Я не плачу над прочитанным, не могу. Было время, когда слезы из меня лились и лились. Но они давно вылились. Или высохли.
Заканчиваю читать на рассвете. В доме тихо. Девочки еще спят. Сета нет, где он — понятия не имею. Я знаю, что я должна сделать. Иду на кухню, беру там большой зеленый пакет для мусора и столовую ложку. Тихо отпираю дверь, выскальзываю из дома. Выровняв стопку листов о крыльцо — две бетонные ступеньки, — опускаю рукопись на дно мусорного пакета, обматываю сверху оставшимся полиэтиленом. Потом отхожу в сторону от дома, считая шаги, как считал бы Рей: тридцать пять шагов, влево от крыльца. Сажусь и начинаю ковырять ложкой землю. Сверху плотная корка, но дальше земля мягкая, рыхлая. Я тороплюсь, скоро должны проснуться девочки. Яма готова. Кладу сверток на дно, засыпаю землей. Получается горка, и я утаптываю ее ногой. Оглядываю себя. Руки черные, будто я всю ночь рыла могилы. Из-за холма уже показалось солнце, но я успела, от этого мне спокойно и легко. Теперь мои сокровища спрятаны в надежном месте: повесть, и в ней я — учительница, бросившая своего мужа. Принцесса.
А заодно спрятаны все улики. Понятно, что хранить у себя записи заключенного, только что бежавшего из тюрьмы, противозаконно.
Я возвращаюсь к крыльцу и опускаюсь на ступеньку — выкурить сигарету и полюбоваться рассветом. По дороге движется какая-то точка, и мои глаза видят ее, но до сознания не сразу доходит, что это. Когда я узнаю Сета, внутри у меня все скручивается в тугой узел: где фургон? Что он с ним сделал?
Я выпускаю из вольера собак, они несутся прямиком к зарытой рукописи. Но я бросаю в сторону красный мячик, и собаки сворачивают на ходу и несутся за мячиком.
Сет подходит к крыльцу. Он еле волочит ноги — кажется, вот-вот упадет. Он два дня где-то пропадал, и так всякий раз, когда его бригада заканчивает очередную работу. Он щупловат для строителя, а без зубных протезов вообще похож на дряхлого старика — ни единого зуба во рту. Теперь даже странно вспоминать, что когда-то он был рок-звездой. Не местного значения, а настоящей звездой, его знали во многих штатах. На сцене он снимал рубашку, чтобы девушки плескали в него пивом и любовались, как оно стекает по его груди.
Он глядит на меня пустыми глазами.
— Где фургон? — спрашиваю я.
— Шина лопнула на Восемьдесят пятом шоссе. — Видно, что он сейчас отключится. Или умрет, не важно.
— Девочки еще спят, — говорю я. — Иди в дом.
И он идет, потому что это единственное, что нас с ним еще связывает: мы любим наших девочек. Это, конечно, не то же, что любить друг друга, но лучше, чем ничего.
В этот же день в колледже меня отыскивают двое полицейских. Один из них — Пит Кониг, я помню его со школы. Но с тех пор, как на школьном балу мы с ним целовались взасос, он сильно раздался вширь. Питу жарко, он обливается потом в своей полицейской форме. А у его напарника, сержанта Руфуса, вид такой, точно у него прихватило живот. Когда я выхожу из своего отсека и иду им навстречу, вся приемная комиссия замирает и ждет, что будет.
— Пит, — говорю я. — У меня обед через двадцать минут. Вы не могли бы немного подождать?
— Ну ничего себе! — Напарник возмущен, будто я прошу его постирать мне нижнее белье. Но Пит говорит, нет проблем, они пока посидят в кафе.
Я нахожу их за моим любимым выносным столиком под деревьями. Сегодня сказочный весенний день, кругом все зеленеет и распускается. Слышно, как по автостраде проносятся машины — до нее отсюда можно мячик добросить, если постараться.
— Ты обедать разве не будешь? — спрашивает меня Пит.
— Не люблю есть одна.
Я сажусь и закуриваю сигарету.
— Если я правильно понял, — говорит Пит, — ты знакома с одним из бежавших заключенных. Реймонд Майкл Доббс, помнишь такого?
— Он ходил на мои уроки словесности.
— Вот-вот. И на эти же уроки ходил еще один, который пырнул его ножом.
— Да. Томас Харрингтон. Кажется, его потом перевели в тюрьму строгого режима.
