окажется положительнее. Исходя из таких соображений он предложил президенту свою кандидатуру для поездки вместе с Черчиллем в Москву. Президент сомневался в необходимости этого шага и опасался, что Гарриман будет рассматриваться как «наблюдатель», которого, по всей вероятности, приставили, чтобы следить за Черчиллем и Сталиным. Но когда Черчилль передал президенту, что был бы «крайне признателен, получив вашу поддержку во время переговоров с Дядей Джо. Не могли бы вы отправить со мной Аверилла? Думаю, что все пройдет легче, если мы будем там все вместе», президент тут же ответил: «Я попрошу Гарримана отправиться в самое же ближайшее время в Москву. Полагаю, что вы правы, и я предупрежу Сталина, что Гарриман будет в его и вашем полном распоряжении».
Черчилль прежде не встречался со Сталиным. Во время перелета премьер-министр пришел к выводу, что его миссия «напоминает перетаскивание огромной ледяной глыбы на Северный полюс». С целью удачного выполнения возложенной на него задачи Черчиллю пришлось вытеснить из сознания соображения о том, что до нападения Германии на Россию советские лидеры, по его собственному выражению, «…стали бы равнодушно наблюдать, как нас будут теснить с занимаемых территорий, а затем поделят с Гитлером наши владения на Востоке».
Кроме того, Черчиллю требовалось в полной мере использовать свое природное красноречие. Предстоящие переговоры предполагали принципиальные различия относительно прошлых событий и того, что следует каждому из них ожидать в будущем. Следовало соблюдать величайшую осторожность, чтобы его миссия не разбилась об эти скалы.
Опасения Черчилля были вполне оправданы. Несколько раз из-за грубости Сталина и ответного гнева Черчилля беседа грозила прерваться. Присутствие Гарримана прибавляло значимость словам Черчилля, а его невозмутимость оказывала благотворное влияние на ход переговоров.
Первые два часа первого дня переговоров, 12 августа, запомнились Черчиллю как «холодные и мрачные». По словам Сталина, обстановка на Восточном фронте была крайне тяжелой. Он пояснил, какие огромные усилия предприняли немцы для прорыва к Баку и Сталинграду, стянув войска со всей Европы, и подчеркнул, что у него нет уверенности, что русским удастся остановить их. Даже вокруг Москвы, где положение предельно ясно, он не может гарантировать, что немецкую атаку удастся отразить. Правда, в последующих беседах мнение Сталина относительно военных перспектив и способности противостоять немецким завоевателям постепенно становилось все более четким и уверенным. Стоило задуматься: а может, вначале все было представлено в мрачном свете не случайно? Кто не воспользуется любой возможностью ради продвижения праведного дела?
После описания Сталиным боевой обстановки Черчиллю стало еще труднее сообщить то, ради чего он появился в Москве. И все-таки он решил, что будет лучше сделать это немедленно. Выслушав Сталина, Черчилль прямо заявил: «Британское и американское правительства не могут взять на себя обязательства относительно проведения решающей операции в сентябре, поскольку это последний месяц, когда еще можно рассчитывать на хорошую погоду. Но, как известно Сталину, они готовятся к широкомасштабной операции в 1943 году».
Сталин помрачнел; слова Черчилля не убедили его. Он, вероятно, решил, что британцы боятся немцев и пытаются избежать платы за то, что, с его точки зрения, было естественной ценой войны.
Когда Черчилль остановился на трудностях и огромных, бессмысленных потерях, которые, по его мнению, явятся результатом преждевременной попытки пересечь Ла-Манш, Сталин прервал премьер- министра: «В конце концов, это ведь война». На что Черчилль ответил: «Война еще не означает безрассудства, а будет полным безрассудством навлекать на себя несчастья…» В ответ последовало гнетущее молчание. Наконец Сталин прервал его, заявив, что, если британцы и американцы не могут совершить высадку во Франции в этом году, он не имеет права требовать или настаивать на этом, но обязан сказать, что не согласен с доводами Черчилля.
Тогда Черчилль, не отреагировав на грубость, принялся с энтузиазмом описывать, какую помощь его страна и Соединенные Штаты смогут оказать в 1942 году Советскому Союзу. Первым делом он остановился на плане, предусматривающем расширение и увеличение количества бомбардировок Германии. Нарисованный Черчиллем будущий план нанесения разрушительных ударов по противнику произвел положительный эффект. В дальнейшем переговоры протекали в более сердечной атмосфере. Гарриман отметил это обстоятельство в докладе президенту.
Затем Черчилль объяснил огромное значение североафриканской экспедиции, благодаря которой Германия будет вынуждена обратить все внимание в эту сторону. В сентябре британская армия захватит Египет. Вскоре после этого она выбросит десант в Западном Средиземноморье. Вся Северная Африка в конце года окажется под военным контролем Америки и Британии. После этого они смогут угрожать оттуда гитлеровской Европе одновременно с нападением через Ла-Манш в 1943 году. Для того чтобы лучше объяснить, почему он считает, что операция в Северной Африке исключительно важна для нанесения удара по Германии, Черчилль сравнил операцию в Средиземноморье с ударом «в низ живота», поскольку морда уже разбита. Дальновидная стратегия Черчилля принесла свои результаты; Сталин, вероятно, поверил, что всего можно будет добиться с помощью операции «Торч», но терялся в догадках относительно того. что он называл политической основой операции, поскольку был обеспокоен тем, как бы французское Сопротивление или испанское вмешательство не разрушили этот план.
Черчилль продолжал расписывать возможные перспективы. Он говорил, что Британия или Британия и Америка могут направить боевую авиацию на южный участок Западного советского фронта. Сталин ответил, что с благодарностью примет эту помощь.
Оба, и Черчилль и Гарриман, закончили первую встречу с чувством облегчения, поскольку неприятные новости были сообщены и они, по всей видимости, не нанесли ощутимого вреда отношениям с Советским Союзом. Вот как впоследствии Черчилль описал это событие: «Он (Сталин) уже узнал наихудшее, и мы теперь находились в доброжелательной обстановке».
В докладе Гарримана президенту говорилось следующее:
«Я убежден, что, несмотря на то что Сталин остался сильно разочарован нашей несостоятельностью в роли серьезных военных помощников и подверг нас, а в особенности Британию, резкой критике, на протяжении всего вечера я чувствовал, что он обдумывает, как ему поступить с двумя государствами, с которыми он связан обязательствами, и что он способен на откровенный обмен мнениями с Вами и премьер-министром, не опасаясь, что это может разрушить ваши взаимоотношения. Он ни разу не выказал каких-либо признаков того, что любое действие или, наоборот, бездействие в нашем общем деле может оказать существенное влияние на взаимопонимание».
Однако назавтра днем, во время переговоров с Молотовым, и вечером, со Сталиным, от вчерашних впечатлений не осталось и следа. Молотов напомнил Черчиллю о том, что было сказано им в Вашингтоне и Лондоне относительно второго фронта и затем опубликовано в заявлениях. Черчилль собирался провести вторую встречу со Сталиным наедине, но выяснилось, что Сталин потребовал. чтобы Гарриман опять присутствовал при их переговорах. Сталин предъявил каждому из них собственноручно подписанные копии официальных памятных записок. Эти записки убедительно свидетельствовали о несогласии Советского Союза с решениями, принятыми накануне вечером, когда казалось, что Сталин отнесся к ним наилучшим образом. В записке говорилось, что советское правительство по-прежнему считает, что вопрос с открытием второго фронта был решен еще во время визита Молотова в Лондон, на основании этих предположений советский главнокомандующий планировал летние и осенние выступления; отказ выполнить эту программу вызывает возмущение общественного мнения Советского Союза и осложняет положение Красной армии. В документе в очередной раз говорилось, что для открытия второго фронта наиболее предпочтителен 1942 год, пока вся немецкая армия сконцентрирована на Западном фронте, за исключением небольших частей. находящихся в других местах. Записка заканчивалась цветистыми извинениями Сталина в том, что он не в состоянии убедить Черчилля и Гарримана в своей правоте.
Оба визитера и тогда, и позже задавались вопросом о причинах столь внезапной перемены. На этот счет было множество различных предположений. Может быть, Сталин просто составил записку для защиты от собственных оппонентов и для возможного использования на будущих переговорах? Или он воздавал должное мнениям других членов политбюро и военного штаба? Или полагал, что подобный протест может послужить причиной того, что британцы и американцы изменят свои планы? Узнать это теперь уже невозможно.
