Зайденварг немного подумал, потом рассказал примерно ту же самую историю. Единственное отличие было в отсутствии деталей и в том, что упор в его рассказе делался на скорейшее установление мира в стране и прекращение войны. Он производил впечатление восторженного юнца, который с радостью принесет сам себя в жертву на «Алтарь Мира» ради достижения Великой Цели. Противоречий в его рассказе я, честно говоря, не увидел. Миша Зайденварг был настолько естественен и по-юношески убедителен, что я начал сильно сомневаться, что передо мной провокатор Сталина и Дзержинского.
«Может, действительно от Колчака пришел? – думал я, слушая юношу. – Если так, то можно голову сломать от раздумий на тему того, что делать дальше. Вот уж совпало так совпало».
Еще некоторое время мы разговаривали ни о чем. Зайденварг в основном пересказывал последние новости из Парижа и Берлина. Наконец я принял решение.
– Михаил, – обратился я к собеседнику. – Сделаем так. Вы некоторое время поживете в этом поезде в качестве гостя, а я пока подумаю над тем, что вы мне сейчас рассказали. Вас это устраивает?
– Конечно, Лев Давидович. Полностью устраивает.
– Тогда надеюсь, что вы не начнете делать глупостей, а спокойно посидите в своем купе несколько дней, пока я буду принимать решение. Очень надеюсь на вашу уравновешенность, молодой человек. Иначе, сами понимаете.
– Как вам будет угодно, Лев Давидович. Даю вам слово, что никаких глупостей делать не буду. И потом я же понимаю, что без присмотра вы меня не оставите. Так зачем нервировать охрану? – Зайденварг открыто и уверенно улыбнулся.
Я звонком вызвал Глазмана. Вместе с секретарем вошел и Блюмкин.
– Миша, – обратился я к секретарю. – Размести пока товарища Зайденварга в одном из свободных купе в вагоне охраны и прикажи обеспечить нашему гостю полный пансион. – Дождавшись утвердительного ответа, я посмотрел на начальника своей охраны. – Яша, товарищ Зайденварг пробудет с нами некоторое время в качестве почетного гостя. Обеспечь, пожалуйста, ему покой, уединение и надлежащую охрану. Архинужный молодой человек. Я очень расстроюсь, если с ним что-то произойдет. Ты все понял?
Блюмкин внимательно посмотрел сначала на меня, а потом перевел взгляд на Михаила Зайденварга.
– Я все понял, товарищ Предреввоенсовета! – отрапортовал начальник охраны. – Разрешите выполнять?
Я попрощался с эмиссаром пока не ясно кого и обратился к Блюмкину:
– Выполняй, Яша.
Все вышли.
Оставшись один, я принялся размышлять о том, что же это все могло бы означать.
Потом попросил на ближайшей крупной станции соединить себя по телефону с Максимом Горьким для прояснения ситуации.
Февральскую революцию 1917 года Горький встретил с тревогой, почти как директор музея культуры: разнузданные солдаты и неработающие рабочие внушали ему прямой ужас. Бурное и хаотическое восстание в июльские дни вызвало в нем только отвращение. Он снова сошелся с левым крылом интеллигенции, которое соглашалось на революцию, но без беспорядка. Октябрьские события превратили Алексея Максимовича в прямого врага большевиков, правда, страдательного, а не активного. Горькому очень трудно было примириться с фактом Октябрьского переворота: в стране царила разруха, интеллигенция голодала и подвергалась гонениям, культура была или казалась в опасности. В первые годы он выступал преимущественно как посредник между Советской властью и старой интеллигенцией, точнее, как ходатай за нее перед революцией.
Ленин, ценивший и любивший Горького, очень опасался, что тот станет жертвой своих связей и своих слабостей, и добился в конце концов его добровольного выезда за границу. С советским режимом Горький примирился лишь после того, как прекратился беспорядок и началось экономическое и культурное восхождение страны. Он горячо оценил гигантское движение народных масс к просвещению и в благодарность за это задним числом благословил октябрьские события. Перестал называть революцию переворотом.
На тот момент, в декабре 1918 года, Алексей Максимович был избран в состав Петроградского Совета. Он работал в основанной по его инициативе в Петрограде комиссии по улучшению быта ученых (ПетроКУБУ).
В своих статьях Горький выступал против военной интервенции, призывал передовые силы мира к защите революции, помощи голодающим, организовывал литературные общества и издательства. К тому моменту его газета «Новая жизнь» уже была по указанию Ленина закрыта окончательно, но сближение с большевиками после покушения 30 августа на Ленина уже произошло.
Переговорив с Алексеем Максимовичем по телефону, я выяснил, что к тому действительно заходил молодой человек по имени Михаил Зайденварг, который передал ему весточку из Франции от давно не писавшего приемного сына. Зайденварг попросил для себя рекомендательное письмо к Троцкому. Горький, на которого юноша «бледный, со взором горящим» произвел самое благоприятное впечатление, такое письмо для него написал. Не письмо, а скорее записочку. Было это утром 11 декабря, эта же дата стояла и в записке. Порадовав Алексея Максимовича известием, что означенный Зайденварг благополучно добрался, чувствует себя прекрасно, произвел самое благоприятное впечатление, я закруглил разговор.
Если честно, то в этот момент я вообще перестал понимать, что происходит.
Вариантов было несколько.
Если это ожидаемая мною провокация, то очень высокого уровня. Если это предложение, то слишком уж вовремя оно пришло.
Заподозрить соратников, оставленных в Перми, было, конечно, можно, но доказать это было практически невозможно. Совершенно не являлось фактом, что, например, пытки, примененные в отношении Зайденварга, как-то прояснят ситуацию. Его действительно могли использовать втемную, сообщив необходимый минимум информации.
Разобраться, что к чему, необходимо было в кратчайшие сроки.
Вариантов ответных действий было не так и много.
Во-первых, можно было просто и тихо устранить непонятного юношу и, уничтожив письмо, продолжить пассивно ожидать развития событий.
Во-вторых, можно было прямо обратиться к Владимиру Ильичу и при этом играть по-взрослому. Не упоминая о Сталине и Дзержинском, рассказать Ильичу о том, как и чем его, Льва Давидовича, Антанта соблазняла, и про то, как он, «Кристалл Революции», не совратился.
Потом можно написать пару статей, в которых предупредить товарищей по партии о таких империалистических и буржуйских подходах. После чего можно будет с интересом понаблюдать, как это все воспримут Коба и Яцек.
Однако это в большей степени отвечало предполагаемой реакции, запрограммированной провокацией.
Третий вариант. Не поднимать шума и тихо сообщить Ильичу все подробности, но зачем это надо? Результатом станет серьезная грызня в ЦК и правительстве, чего надо избегать всеми силами.
После всего этого я обдумал и четвертый вариант развития событий, но, решив, что буду использовать пятый, вызвал Глазмана и продиктовал ему телеграмму.
Вариант, при котором я просто соглашался на предложение, мною даже не рассматривался. Вариант номер шесть однозначно не был моим.
Телеграмма.
Все шифром.
Пермь. Штаб обороны. Сталину.
Срочно необходима личная встреча. Есть важная, сугубо конфиденциальная и архисрочная информация. Могу быть в Казани 17–18 декабря.
Телеграфируй о возможности и сроках своего приезда.
Ответ пришел быстро. Сталин на встречу в Казани в указанный срок согласился.
