слышу, как наши себя обозначают: сюда, мол, не бей, свои. Ну, свои так свои, о чем речь, нам бы с чужими разобраться!
И вдруг «дух» у меня на пути, а у меня нож в руке, и организм мой уже весь за этим ножом в струну пошел: сейчас я его вскрою, как консервную банку, этого «духаря»! А он ушел вбок, так грамотно! Скажу вам, ребята, без всякой скромности, от меня мало кто уйти может, а этот надо же – ушел! Ушел и стоит, руки опустил, а сам орет мне сиплым таким шепотом: стой, браток, я свой! Какой же ты свой, падла, когда на тебе форма гвардейца правителева и тюрбан! А он рвет форменку на груди, а у него под курткой – мама родная! – такой же тельник, как у меня самого, в голубую полосочку. ВДВ! Что за маскарад?! Е-мое, да я ж ведь его знаю – Андрюха Немчинов, Нёма! Когда-то мы в одной учебке с ним задница об задницу колотились. Хорошо, думаю, что я ножик не бросал, а ведь ткнуть хотел! Теперь даже как-то неловко! Еще бы чуть – и хана Андрюхе! «Ты чего тут?» – спрашиваю. «Как чего, – говорит. – Охрана правителя. Официально. Нас тут пятнадцать человек от Конторы прикомандировано…» Говорит, а у самого глаза вдруг оловянные становятся, белые, он цоп за автомат свой… Я, признаться, его не понял, тоже за автомат, а тут сзади меня вдруг: ду-ду-ду. «ДШК», мать его! Стреляли из «ДШК»? Мишени видели? А теперь представьте, какие он дырки в человеке делает. Считай, порвало Андрюху надвое, кровищи – жуть, у меня аж все нутро свело. Ну, падаю, переворачиваюсь сам не свой, думаю: сейчас я тебя, блин, падла афганская… А он стоит, курва, отдыхает после подвига – «полкан» один из Конторы, вы про него не знаете и не слышали… Прикомандировали его к нам перед самым делом, представили нам как заместителя командира отряда. И он, сука эта, орет мне по нахалке:
– Никаких переговоров! Пленных не брать!
– Да ведь он же свой! – кричу я этому поганому «полкану», и верите, нет, аж душа заходится, что я его, падлу, не шлепнул, когда перекат делал.
А он морду репой сделал, как будто я у него на допросе в подвале каком в Варсонофьевском:
– Своих мы всех знаем, свои у нас на счет!
Ах ты, интернационалист хренов… Ну до чего ж жалко, что я в тебя весь магазин не всадил, аж слезу вышибает, как от горчицы, ей-богу… А потом малость как-то поуспокоился я: что-то тут не то, думаю, тут знак какой-то свыше, потому что в такой горячке, как там, во дворце, мать родную подстрелишь и только уж потом сообразишь, что наделал. Не зря, выходит, я этого чмыря не тронул.
Пока я так философствовал, ухнула где-то совсем рядом граната, «полкана» моего как ветром сдуло, будто и не было. Исчез куда-то, и прямо перед самым носом у меня стена рушится – сплошной саман, блин, во дворце-то! И в дыре в этой, в провале, я вижу еще пяток таких же ряженых, как Андрюха, – все раненые, кто лежит, кто сидит, все в кровище, и у всех тельняшки наружу, чтоб видели кому надо – свои, мол. И оружие рядом лежит.
Я только хлебало разинул крикнуть им: здорово, мол, орлы! Как вдруг у меня из-за спины выскакивает снова «полкан» и орет на фарси:
– Все руки вверх!
– А не пошел бы ты, – говорит один из этих, в тельняшках. – Свои мы!
– А ну встать всем, продажные твари! – заходится вдруг «полкан». – Сейчас мы разберемся, какие вы свои!
Тот малый, который послал его, снова говорит:
– Ты, фуфло, к нам не вяжись, после разберемся, кто свой, а кто продажный! Мы-то все стреляные, мы никуда не денемся, а ты лучше янки ищи, понял? Новый советник правителя. «Зеленый берет», офицер. Высокий, белый, одет в форму офицера ХАД, стреляет с двух рук, как тебе и не снилось. Да и мне тоже, – потом поворачивается ко мне: – Скажи хоть ты этому мудаку, земеля, что нас уже ловить не надо, мы пойманные…
…Много там чего еще было, ребята, одно скажу сразу: не видел я потом больше никого из тех «духов» в тельняшках. И еще: так никто потом и не докопался, почему на правителя снотворное так плохо подействовало, что он самолично отстреливался, как Чапаев, до самого конца. А надо сказать, что все-таки мы его подстрелили потом. Правда, в той бойне и у нас потери были. На похоронах двух зенитовцев я сам в Москве был. В общем, кончен бал, погасли, как говорится, свечи. Выстроили нас в ограде дворца, и командир наш, полковник Гриша, только начал речь толкать, как мы здорово все провернули и как нас похвалят теперь, как вдруг бах… Как в том фильме поется: вдруг пуля пролетела, и ага… Гриша еще в жилете был – все мы стояли в жилетах, – так она его прямо над жилетом и тюкнула, в шею! Бесподобно какая-то гнида стреляла. Тем более что пуля насквозь вышла, и даже на глаз видать, пулька целевая. Рубашка на Грише даже не помялась… Пуля, сразу видно, из снайперского винта пущенная. И вспомнил я тут про блондина-советника в форме ХАД. Кинулся смотреть: точно, среди мертвяков нету такого, среди тех, которые еще живые, тоже нет. Прикинул я, откуда стреляли, и туда с двумя пацанами. Выбрались на крышу, а там, конечно, никого. Только гильзами все завалено. Но гильзы, однако, короткие, пистолетные, а от винта ни одной не видать. Заставил я ребят искать как следует. Гильзу мы так и не нашли, а наткнулись, пока ее искали, на репшнур. Наш шнур, только мы его здесь не цепляли – ни к чему было. А он, сука рваная, по нашему шнуру и спустился. Мы пулей вниз: там наша пехота в охранение выставлена, все подходы ко дворцу уже заблокированы насмерть. Ну и нашли мы в конце концов место, где блондинчик этот просочился: лежат двое пацанов с кровавыми пузырями на губах – ножом американец работал. Стало быть, ищи ветра в поле. Осталась только информация к размышлению: блондин, говорит по-русски, старший офицер спецподразделения, едва не стал главным советником у покойного ныне правителя страны…»
Вот такая информация к размышлению, которую Сарматов извлек из давнишних воспоминаний.
Восточный Афганистан
29 июня 1988 года
Медным, начищенным до яркого блеска тазом висит над размолотым танковыми гусеницами шляхом полная луна. Дорога вьется по склонам поросших чахлой растительностью холмов, то поднимаясь вверх, то исчезая в распадках. Бесплотными тенями бредут по ней Сарматов и американец по фамилии Метлоу. Сарматов негромко стонет каждый раз, когда под распухшую, как бревно, ногу попадает камень или корежащая ступню рытвина.
– Не дойти мне, полковник! – прошептал он. – Все, кранты!..
– Мы же договорились! – оборвал его американец. – Каждый должен нести свой крест до самого конца, так тебя учили, так меня мой дед учил. И они были правы!..
– Крест! – как в бреду, повторил Сарматов и, сделав еще несколько шагов, опустился на дорогу.
– Очнись, Сармат! Очнись! – прокричал Метлоу и стал тереть ему уши. На несколько секунд майор пришел в себя и произнес срывающимся, слабым голосом:
– Полковник, мы сделали все, что могли, но нас подставили… Спасай свою жизнь. Изловчись, скинь информацию через посольство… Я напишу, чтобы тебе поверили…
– Оставить тебя одного здесь?! Я разведчик, а не подонок, Сармат!
– Ты прав, каждый должен нести свой крест… Свой, полковник! – прошептал Сарматов и вновь погрузился в забытье.
Большая северная река лавиной несет к океану несметные полчища льдин, с грохотом и хрустом разламывает их на куски, с маху бросает на прибрежные отмели, бьет о скалистые берега и кружит, засасывая в водовороты…
Под обрывистым высоким берегом в крошеве мелких ледовых ошметков кружатся в одном из водоворотов стриженые человеческие головы, и становится их все меньше и меньше. Люди в военной форме бросаются с обрыва им на помощь, и люди со стрижеными головами покорно, равнодушно принимают ее.
Похожий на гориллу вор в законе Сеня Гнутый, полосуя ножом воздух, озираясь, идет на выбравшегося на льдину Сарматова. Отступая, тот оскальзывается и падает на спину. Гнутый с занесенным для удара ножом бросается на него сверху, но тяжелый армейский башмак врезается урке в живот, и он пашет небритой физиономией по острым ледяным застругам…
…Из-за поворота дороги вдруг донесся натужный гул двигателей, и в склон холма ударили лучи фар. Метлоу схватил Сарматова под мышки и потащил в придорожные кусты. Скоро в гул двигателей вплелись громкие, гортанные голоса. Сняв пулемет с предохранителя, Метлоу осторожно раздвинул кусты и увидел на
