Так что давай вернемся к нашему лишнему майору. Ты полагаешь, перевербовка Сарматова исключена? Почему?
– Теоретически, конечно, она не исключена, но… – Артамон Матвеевич замолк, бросив взгляд на дверь. – Скажи, что ли, своему шаркуну, пусть принесет чего-нибудь…
– Без него найдется! – сказал Толмачев и с готовностью достал из тумбочки бутылку коньяка, плитку шоколада и фужеры. – Так что за «но»? – спросил генерал, привычно разливая коньяк по фужерам.
– Но это, извини, все косвенные доказательства, – с удовольствием вдохнув запах коньяка, ответил Артамон Матвеевич. – Суди сам, в Пешавар «X» улетел один, без майора, агент подтверждает сей факт, а это может означать, что вышеназванный майор или умер, что в принципе совсем не исключено, или то, что ЦРУ этот майор не интересует.
– Туман, ничего не ясно! – покачал головой Толмачев и, прохаживаясь по кабинету, подошел снова к окну. Все его подчиненные давно знали: раз генерал топчется возле окна, значит, голова его занята серьезными думами. – С агентом в ставке Хекматиара связь надежная? – не поворачиваясь, спросил он Артамона Матвеевича.
– Я экипировал его новейшей аппаратурой для оперативного приема и передачи информации. Перехватить ее или расшифровать данные практически невозможно.
– Кто он?
– Его позывные Каракурт – Черный паук, стало быть, на тюркских наречиях.
– Я спрашиваю: кто он, а не какие у него позывные! – повысил голос Толмачев.
Артамон Матвеевич не торопился с ответом, но, поймав нетерпеливый, ждущий взгляд генерала, с неохотой произнес:
– Он офицер пакистанской разведки.
Брови Толмачева взлетели вверх:
– Он на нас работает за идею или за «капусту»?
– Времена, когда на нас за идею работали, давно в Лету канули! – усмехнулся Артамон Матвеевич. – К тому же за «капусту» надежней, а уж в нынешние времена тем более. Доллар, как говорится, он и в Африке доллар!
Помедлив, Толмачев оторвался от созерцания дождя, полосующего землю за окном, и, видно, приняв какое-то решение, вернулся к своему столу и уселся в кресло.
«Нет больше доступного рубахи-парня, либерального гэбэшного чиновника. Есть царь, бог и воинский начальник генерал-лейтенант Толмачев», – подумал Артамон Матвеевич.
– Значит, так, Артамон Матвеевич! – сказал Толмачев, понизив голос. – С майором надо срочно решать. Причем немедленно выяснить: кто он и что он! Если, конечно, он еще жив.
– Есть решать! – механически отозвался тот и, вытерев смятым платком внезапно выступивший на склеротических щеках пот, севшим голосом добавил: – Сергей, но, если тот майор – наш Сарматов, давай попытаемся отбить его или обменять на каких-нибудь важных «душков», а, Сергей, впервой, что ли?
– Я что, против? Давай решай, старый хрен, сам же учил меня приказ дважды не повторять! – стараясь не встречаться с глазами старика, с нарастающим раздражением бросил Толмачев.
Артамон Матвеевич встал, и сердито набычившись, недовольно посмотрел на начальство:
– Еще тогда, еще щенка мокрогубого я учил: за наших людей надо бороться, ни при каких обстоятельствах не сдавать их, на их слабые человечьи плечи груз посильный взваливать! Нацепили на тебя две звезды – и что? Память ими отшибли, что ли?! Не пойму я тебя что-то сегодня, Сергей!
– Давай лечи, лечи! – отмахнулся Толмачев. – Ишь, красными пятнами пошел, старый!
– Я тут в одной умной книге наткнулся на определение, что есть совесть! – сердито продолжил тот. – Представь, оказывается, это боязнь, нежелание совершить грех…
– Ну, это ты загнул! – перебил его Толмачев. – В нашей поганой службе стыковать совесть с грехом – все равно что жирафа с налимом скрещивать!
– Не скажи! – усмехнулся Артамон Матвеевич, наклоняясь ближе к Толмачеву. – Мои предки, как ты знаешь, четыре века занимались тем же, чем я у тебя… Менялись цари, псари, системы, политики, а они, так же как я, грешный, сидели, канцелярские крысы, в каморке под лестницей, тайные бумажки, кровью крапленые, перебирали, через те бумажки в тайники сокровенные душ людских проникали и, если находили в них не только грех, но что-то и божеское, тех людишек в агентурную разработку пускали, в раскрутку по- нынешнему. Пускали, но потом жалели их – жалели, ни при каких выгодах не сдавали. И тем свою душу и совесть тех людишек с грехом примиряли… Потомки-то тех людишек до сих пор на нас с тобой пашут и впредь пахать будут, каким бы боком горбачевская перестройка ни вышла. Заметь, Сергей, чужих жалели! А ты от своего хочешь отказаться!
Артамон Матвеевич замолк. Толмачев, потягивая свой коньяк, вопросительно поглядел на него и спросил наконец:
– Правда ли, Артамон Матвеевич, что один твой далекий прапредок из сына винницкого еврея-шинкаря шляхтича сделал, а потом из того шляхтича – гетмана всея Украины?
– Кое-какие бумажки на сей счет имеются, – уклончиво ответил тот и, вздохнув, обронил: – Ты здесь хозяин, а все же в сторону от разговора не уходи. Такие офицеры, как твой Сарматов, редкость по нашим дням!
– Сам знаю. Знаю… Ну что ты мне душу, Матвеевич, бередишь. Понимаешь ли ты, что в данной ситуации ошибиться никак нельзя – дело ведь государственной важности… Понимаешь!.. Государственной… И ни ты, ни я не имеем права…
– Грешно Сарматовым жертвовать, Сергей! Нельзя его один на один с Каракуртом оставлять, – как-то совсем по-домашнему перебил его старик. – Он как клинок златоустовский: согнуть можно, а сломать его не сломаешь. Твои паркетные шаркуны в чинах его давно обошли на всех поворотах, Золотые Звезды, добытые им кровью в делах смертных, все на других падают, а он молчит и пашет, молчит и пашет. Не верю я в то, что он скурвился!
– Согласен. Это нам и надо выяснить. Делай, что хочешь, но задача должна быть решена, – командным голосом произнес Толмачев и встал из-за стола, давая понять, что разговор окончен. – Интересы государства, дед!.. Представь себе, какой гвалт во всем мире поднимется, если наш майор двустволкой стал и к ЦРУ переметнулся. Ты хотя бы представляешь, что будет, если он раскроет или из него выбьют – это уже принципиального значения не имеет – наши забугорные операции, хотя бы те, что сам проводил? А если посыплется агентура?! Приказ должен быть выполнен, Артамон Матвеевич! Понял? – жестко повторил он. – А то: грешно! Грешно Родину предавать – вот что грешно. Так ты меня, по-моему, учил!
– Ты опять за свое, – поднимаясь с кресла, произнес старик и, помолчав, добавил: – Засиделся я на работе… Совсем старым стал… Рапорт об отставке у меня давно в столе лежит, лишь дату поставить осталось. Решай, какому охламону мне отдел сдавать.
– Как отдел сдавать?! – покрываясь красными пятнами, обескураженно пробормотал Толмачев. – Да ты что?! Вот-вот приказ на тебя спустят на генерала. Ты хоть понимаешь, чего мне это стоило… Еле пробили… Ведь возраст у тебя сам знаешь какой… А ты!.. Да и с Сарматовым надо до конца разобраться.
– Я и по молодости-то за генеральскими погонами не гонялся, а теперь уж… У нас, как говорится, штаны чистые, без лампасов, как и совесть чистая, товарищ генерал-лейтенант! А Сарматов – я думаю, что этот парень сам выплывет.
– Сдвинулся, старый! – грохнул кулаком по столу Толмачев. – Мемуары ему, видите ли, приспичило писать!
– Мемуары из-за моей деликатной службы писать не положено. А все ли у меня с головой в порядке, тебе судить. Но сдается мне, что суетиться еще рано. Надо набраться терпения и ждать. А ситуация с Сарматовым и этим майором сама разрулится. Напрягая Каракурта, мы только усугубим положение. Это мой тебе последний совет. А таким начальникам, которые начинают дергаться из-за боязни попадания очередной порции говна на родную Контору, им грош цена. Ведь одной порцией говна больше, одной меньше – что меняется?.. Нет, не по-нашему это, Сергей!..
– Значит, сдается вам, я ошибаюсь? – официальным тоном переспросил Толмачев. – А что вам еще сдается? Договаривайте уж!
– Еще… – старик помедлил несколько секунд, будто раздумывая над тем, стоит ли говорить Толмачеву все, что накипело у него в душе за последнее время. Но все же решился и сказал: – Еще думаю я, что
