может. Но ежели можно греха на душу не брать – не бери. Боженька не фраер, он все видит. Передумает помогать – и на пустяке погоришь. Не я придумал, умные люди говорят.
Катерина дернула голым плечом, но, взглянув на серьезное лицо Валета, выхваченное из темноты светом папиросы, промолчала. Дождь шумел, упругие струи хлестали по верху пролетки, и страшно, нечеловечески хотелось спать.
Мартемьянов с Софьей покинули Вену в конце мая. По желанию последней они поехали в Париж – к тому времени уже летний, золотисто-розовый, с прохладной тенью от каштанов на бульварах, с ленивыми солнечными бликами на медленно текущей воде Сены, с веселыми толпами на улицах и площадях. Марфа, которую возмущала безалаберность местных жителей и невозможность с ними объясниться, бурчала по вечерам в гостинице:
– Не мужики, а, прости господи, дурачье какое-то… В Вене-то херры поприличней были, сурьезные мужчины, а эти… И чего все время хихикать, и чего зубы скалить? Человеческого языка не понимаешь – так молчи, как порядочный, умным притворяйся, а не закатывайся! За титьки честную девушку хватаешь – не ржи как дурак! Понимай, что она и зуба лишить смогёт, не поглядит, что француз! Мы этих французов с ихним Наполеоном и допреж били, и сейчас не сильно вспотеем в случае чего!
– Это кто тебя там за титьки хватал, Марфа?! – хохотал Мартемьянов. – Ты мне покажь, я из него душу- то вытрясу!
– Благодарствую, еще сами управляться в силах, – церемонно ответствовала Марфа, пряча в сонных глазах усмешку. Она только недавно перестала подталкивать свою барышню к замужеству – после того как Софья, окончательно выведенная из себя Марфиными нравоучениями, в довольно резких выражениях заявила, что быть женой Мартемьянова не собирается и более не желает ничего об этом слышать. Марфа смирилась и речи о свадьбе не заводила, хотя и вздыхала время от времени, ворча, что сейчас-то, грех бога гневить, все хорошо, а вот чего дальше ждать? Софья сама постоянно думала об этом, но следовать советам Марфы и потихоньку откладывать деньги на черный, неизбежно грядущий, день отказывалась. Впрочем, она подозревала, что Марфа все-таки отщипывает понемногу от выдаваемой Мартемьяновым «на булавки» солидной пачки денег, к которым Софья практически не прикасалась, поскольку не знала, на что их тратить. Единственной настоящей ее радостью в Париже было наличие в гостиничном номере огромного рояля.
Играла Софья дилетантски, уроки в свое время ей давала Анна, но подобрать аккомпанемент к романсу или арии могла без особого труда. Вернувшись из оперы, где по-прежнему бывала почти каждый вечер, она сразу же шла к роялю и пыталась воспроизвести по памяти женские партии и вокализы. Кое-что давалось ей без напряжения, некоторые арии требовали долгих упражнений, и Софья в этом случае не рисковала продолжать, зная, что без руководства опытного учителя очень легко навсегда испортить голос. Любила она вспоминать и русские оперы, особенно обожаемого ею Чайковского, романсы, просто русские песни, так легко ложившиеся на фортепьянную музыку. Эти занятия долго забавляли ее, но однажды Софья, закончив великолепную арию Татьяны для колоратурного сопрано, зачем-то подошла к открытому на бульвары окну и в замешательстве отшатнулась, увидев внизу, на тротуаре, довольно большую толпу парижан, которые, заметив ее, разразились восхищенными воплями и аплодисментами. Только сейчас сообразив, что ее пение в полный голос и бурные изъявления восторга под окнами могут раздражать других обитателей гостиницы, Софья решительно захлопнула окно и поклялась самой себе в дальнейшем петь исключительно вполсилы. Обещанию этому она оставалась верна почти неделю, а потом явившаяся с кухни Марфа, хохоча, поведала о том, что хозяин гостиницы теперь говорит своим постояльцам, что у него остановилась известнейшая европейская оперная певица.
– Даже и имя ваше новое назвал, христопродавец… – закатывалась Марфа, и от ее гренадерского смеха дрожали стеклянные безделушки на полках. – Полина Лукова какая-то, что ль… Вот ведь выдумал, французский жулик, а эти верят!
– Лукова?! Паолина Лукка? Я?! – перепугалась Софья, совсем не разделявшая Марфиного веселья. – Да что ж это за бесстыдство?! Я немедленно иду к нему!
Но владельца гостиницы, толстенького, низенького, делового, как воробей на базаре, месье Клоссена не так-то легко было сбить с намеченного пути. Когда рассерженная Софья ворвалась в контору и потребовала прекратить бессовестные выдумки, оскорбляющие престиж госпожи Лукка и ее, Софьино, достоинство, он только приподнял брови в глубоком недоумении и заявил, что не видит никакого повода для расстройства. Госпожа Лукка вряд ли вообще когда-либо узнает об этом, а гостинице столько прибыли, mon dieu[4]!
– И, кстати, мадам Мартемьен, отчего вы прекратили занятия? Мои гости этим опечалены, я сам просто убит… Вас не устраивает качество рояля? Может быть, в апартаментах не тот резонанс?
– Да поймите же, месье Клоссен… – От волнения Софья забывала свой и без того плохой французский и сбивалась на родной язык, что, кажется, еще больше забавляло хозяина. – Я не певица, не профессионалка, это просто развлечение, и вы не должны…
Месье Клоссен выбрался из-за конторки, подошел к возмущенной «мадам Мартемьен», с чисто парижской галантностью взял ее руку и поднес к губам. Софья умолкла на полуслове и испуганно посмотрела на него.
– Я умоляю вас не прерывать ваших упражнений, – с чарующей улыбкой попросил хозяин. – У меня уже сейчас в полтора раза больше постояльцев, чем обычно, и все в восторге от вашего пения! Если вы патриотка своей страны, я стану говорить, что вы известнейшая русская прима! Так прикажете сменить рояль?
– О, нет, ради бога! Оставьте этот! – взмолилась Софья, поспешно спасаясь бегством.
В своем номере, слегка успокоившись и придя в себя, она поняла, что, несмотря на авантюрную выходку хозяина, все складывается довольно удачно. Теперь она может петь как хочет и сколько хочет с личного разрешения владельца гостиницы. Этим разрешением Софья пользовалась, впрочем, умеренно: не более часа в день. В остальное время, свободное от ресторанов и оперы, она предпочитала гулять по Парижу, второму большому городу в ее жизни, который вскоре знала как свои пять пальцев. В модные магазины Софья по-прежнему не заходила, – чем, кажется, всерьез обижала Мартемьянова.
– Не пойму я, матушка, тебе что, вовсе ничего не нужно али гордость свою таким манером выставляешь? – бурчал он.
– Какая гордость, Федор Пантелеевич… – отмахивалась, ничуть не лукавя, Софья. – Когда б я гордая была, то разве бы тут с тобой сидела? Но мне ведь и в самом деле ничего не нужно. Гардероб есть, бриллианты тоже, сам же покупал…
– Угу… И не носишь ничегошеньки.
– Ну как же не ношу? И в ресторан вчера надевала, и в оперу… Кстати, составишь мне нынче компанию? В «Гранд-опера» дают «Сивиллу»…
– ОПЯТЬ?! – При упоминании оперы Федор менялся в лице. – Помилосердствуй, матушка, сил моих боле нет… Да сколько ж можно?! Нет, я лучше уж тебя одну слушать буду.
– Да что же мне делать, господи?! – расстраивалась Софья. – Марфу брать никак нельзя, она там храпит на весь партер, это ведь прямое оскорбление артистам!
– Ну и оставь ее здесь! Одна езжай, ложу бери, а я тебя опосля встречу… И чем тебе оперы нравятся, не пойму, хоть режь… Видать, барином надо было родиться, чтоб в этом горлодрании каку-то радость находить!
– Глупости, – решительно возражала Софья, хотя и чувствовала, что Мартемьянов в чем-то прав. – Мой брат покойный оперы не понимал и не признавал, так же, как и ты, а был потомственный дворянин!
– Сволочь он был потомственная, братец твой… – ворчал Федор.
– Не смей! – вскидывалась Софья, хотя он и тут оказывался прав. – Его уж на свете нет, так и помолчи!
– Думаешь, ежели помер, враз ангелом стал?! – не сдавался Мартемьянов. – Нет уж, матушка, не верю я в такие карамболи… Эдак получается, что и у господа бога справедливости не дождешься! Забыла, значит, как твой братец тебя за пятнадцать тысяч, как кобылу призовую…
Но на этом месте она, как правило, вылетала из комнаты, хлопнув дверью на весь этаж.
Через несколько минут являлась Марфа с выпяченной нижней губой и раздувающимися ноздрями, хватала со стола брошенную Софьину шаль, испепеляла Федора взглядом и довольно громко бурчала:
