Благие намерения

Магда. О своем одиночестве. «Я всегда был одинок и всегда буду одинок. Совместная жизнь с Анной сбила меня с толку». И так далее.

Хенрик. Именно так я чувствую сейчас. Через несколько месяцев, или недель, или, быть может, завтра я, возможно, изменю мнение.

Магда. Ты любишь спорить, верно?

Хенрик (смеется). С риском ввязаться в спор я отвечаю: нет, нет, вовсе нет. В обычной жизни я нерешительный, бесхарактерный и чуточку трусоватый человек. Как правило, мне кажется, что все остальные правы, а я ошибаюсь.

Магда. Тебе идет борода.

Хенрик. Выражает мою истинную сущность? Или, может, признак лени — не надо греть воду каждое утро. И бриться.

Магда. Разве не здорово было бы, если б ты переехал к нам во флигель, как считаешь?

Хенрик. А ты?

Магда (улыбаясь). Играли бы в шахматы, в карты, слушали бы музыку, читали вслух, вкусно ели. Были бы вместе, а, Хенрик?

Хенрик. Да, да. Конечно.

Магда. О чем ты думаешь?

Хенрик. О том, что хотел тебе сказать, когда ты меня сбила, заговорив о моей бороде.

Магда. Прости. (С улыбкой.) Так что же ты хотел сказать?

Хенрик. Я думаю, что лучше всего себя чувствую, живя на краю света. В буквальном и переносном смысле. Тогда я достигну той твердости, той ясности… мне приходят на ум лишь банальные слова для чего-то очень важного. Магда, попытайся понять меня. Я должен жить в лишениях. Тогда, только тогда я, быть может, получу возможность стать хорошим священником. Таким, каким я хочу быть, но никогда не мог. Я не создан для великих свершений, я не особенно умен — говорю это без всякого кокетства. Но я знаю, что стал бы добросовестным виноградарем, если бы жил без оглядки.

Магда. Сейчас ты говоришь очень убедительно. Я отхожу в сторону.

Хенрик. В твоем голосе звучит ирония.

Магда (мягко). Не ирония, а слезы.

Хенрик. Да, слез придется пролить немало.

Магда (проводит рукой по его щеке) . Я пойду, пока не поздно. Я имею в виду, что уже темнеет. Счастливо закончить проповедь.

Хенрик. Она будет о смоковнице, которая отказывалась плодоносить. И господин сказал: сруби ее, на что она и землю занимает?

Магда. Знаю, знаю. И виноградарь ответил: дай мне обиходить ее и увидим, не принесет ли плода…

Хенрик обнимает ее, какое-то время они стоят так, покачиваясь, потеряв дар речи. Потом она высвобождается и рукой убирает волосы со лба.

Хенрик. У меня все хорошо, Магда. Не слишком весело, но хорошо. Каждый день я заставляю себя встречаться лицом к лицу с самим собой. Занятие тоскливое, но опыт неоценимый.

Магда. Но на новогодний обед ты ведь можешь все-таки прийти?

Хенрик (улыбаясь). Не думаю.

Магда. Тогда до свидания.

Хенрик. Спасибо, что зашла.

Магда начинает одеваться. Валенки. Шаль на голову, тяжелая шуба, варежки. Як встал, он доволен, что гостья, очевидно, собирается уходить.

Магда. Похороны Нурденсона состоятся в Сундсвалле, там есть крематорий. Дядя Самуэль настаивает, чтобы мы туда поехали. Они же были, как ни странно, друзьями. Я видела их склоненными над шахматной доской: зрелище редкостное, поверь. Дядя Самуэль — такой добрый, похожий на ангела. И Нурденсон — мятущаяся душа из преисподней, демон. У тебя правда замечательная борода. Надеюсь, Анна будет довольна.

Хенрик. Анне не нравится, когда я с бородой.

Магда. Как жалко!

Хенрик. Ты наверняка успеешь домой до темноты.

Дверь кухни захлопывается. Входная дверь сопротивляется, снегу намело еще больше. С глухим стуком она закрывается. Магда размашистыми шагами идет к воротам, толкая впереди себя финские санки. Корзину она забыла на мойке.

И вот Хенрик остается один.

Он кричит? Нет.

Плачет, склонившись над кухонным столом? Вряд ли.

Ходит взад-вперед по выстуженной столовой?

Такое не исключено, но нет.

Что же он делает, как вы думаете?

Садится за стол и углубляется в свою неоконченную проповедь.

Раскуривает трубку. Зажигает керосиновую лампу.

На мгновенье взглядывает в окно.

Тусклые сумерки, снег.

Стужа.

На этом игру можно было бы и закончить, ведь всякий конец и всякое начало произвольны, ибо я описываю кусок жизни, а не рассказываю побасенку. Тем не менее я решил добавить эпилог, он целиком и полностью плод моей фантазии. Никаких документальных свидетельств о первой половине 1918 года не осталось.

Как бы там ни было, сейчас весна, начало лета, июнь. Студенты сдали экзамены, отпраздновали, отвеселились, отпелись и исчезли, профессора и доценты, опустив роликовые шторы, разъехались по дачам. Улицы пустынны, парки пламенеют и источают ароматы. Тени от деревьев стали гуще. Кротко журчит Фюрисон. Трамвай ходит вдвое реже, внезапно появляются старушки в черном, всю зиму не казавшие носу из дома. Они прибирают могилы, подглядывают в зеркальца-сплетники, спрятавшись за занавесками, сидят на скамейках в Ботаническом саду или Городском парке, грея на солнышке суставы и кости.

Солнечным утром четверга в семь часов в начале июня к выложенной камнем грузовой платформе Центрального вокзала Уппсалы прибывает товарняк. К хвосту состава (так было в то время) прицеплены два допотопных пассажирских вагона с деревянными скамейками, плевательницами и железной печкой, но без малейших признаков удобств. Единственный пассажир сходит на перрон. Ресторация уже открыта, он заказывает бесхитростный завтрак (выбор небогат, кризис в разгаре). Потом идет в уборную, умывается, бреется и надевает чистую рубашку. На нем опрятный темный костюм, жилет, твердый воротничок и черный галстук. Предметы первой необходимости помещаются в потрепанном черном портфеле, который он вкупе со шляпой и плащом сдает в камеру хранения.

После чего размеренным шагом он поднимается вверх по Дроттнинггатан и сворачивает на Трэдгордсгатан, где занимает пост напротив дома номер двенадцать, тщательно укрывшись за воротами,