на рожок! Так на четверть наружу выскочил рожок вил! Сразу выдернул назад! Затошнило, оглянулся — кругом никого нет. Я эти вила под руки и в хату. Кричу:
«Господин взводный! Какой дурак встромил вилы в солому держаком в скирду, а рожками наружу?! А я пошел коню смыкать соломы, разогнал руки, хотел больше выдернуть и... вот на рожок, пробил ладонь. Вот эти вилы!»
«А как узнать, кто встромил? — взводный.— Выбрось их на двор, я сейчас скажу фершалу, пусть перевяжет руку».
Фельдшер посмотрел, помазал йодом, забинтовал. И все.
В хате было тесно, никто не раздевался, лежать негде. Я сел в углу, там, где рогачи стояли и кочерга; руку дергает, думаю: вот все, она до утра распухнет, и я в госпиталь. А там мимо и домой. Рука беспокоила до полночи, а потом тише. И я уснул, сидя с рогачами. Утром санитар вскакивает в хату, говорит: «Кто больной? К врачу!» Врач сказал: «Ехать только с обозом». И все. Пропала моя надежда и весь мой труд. Что делать дальше? Надо только стрелять, лишиться ноги или руки, иначе весь пропаду — близко Шелковая станица, а большевики отступают без боя, в день двадцать — тридцать километров. И вот утром девятого января девятнадцатого года поехали в направлении на станицу Государственную, от хутора Орловского примерно двадцать километров. Приехали без выстрела, станица громадная. Поставили квартирьеры меня и еще трех казаков в бедный двор. Молодой казак недавно построил хату и конюшню, колодца во дворе нету, хозяйка молодая, две девочки маленькие, сидят на русской печке. Я решаю ночью что-то предпринять. Рука моя проклятая уже не чувствует боли, надо что-то сильней, мне не спится. Утром хозяйка встала, зажгла лампу, поднялись и мы втроем, на дворе было видно. Пошли к лошадям. Вот бежит вестовой верхом на лошади, кричит: «Давайте за завтраком! Берите у хозяйки посуду, получите с кухни!» Кто ж пойдет? Я ответил — не могу, рука у меня болит. Взял казак ведро и пошел за завтраком. А второй казак пошел чистить коня. А хозяйка взяла цибарку и пошла через улицу по воду. Малые две девочки сидят на русской печке. Я в то время сообразил выход с тяжкого положения! Быстро в хату, пока никого нет, вытащил обойму патрон с шубы и в чужую винтовку зарядил один, на боевой взвод поставил и к столу все три винтовки поставил, заряженную винтовку приметил по ремню. Сам вышел с хаты в конюшню и думаю: хозяйка принесет воду, она винтовки не тронет, а надо только, чтоб этот казак, что в конюшне чистит лошадь, не пошел в хату до тех пор, пока второй казак принесет завтрак. А по-военному завтрак — быстро, не чухаются. Я рассказываю этому казаку дребедень, дабы он только не пошел в хату, а то он уберет винтовки от стола, тогда пропал мой план. Стою на дверях конюшни, разговариваю казака, а сам посматриваю на ворота, чтоб не прозевать, когда будут нести завтрак. И думаю: вслед идти в хату буду я, затем казак с завтраком, а завтракать будем на столе, а там приставленные винтовки, их нужно будет убрать — то я охотно схвачу эти винтовки и буду переносить в какой-либо угол и наложу большой палец левой руки, потому что правая больная, и прикладом крепко об землю толкну, пусть летит большой палец, дабы я сам остался целым. В станице Шелковой мне вешалка. Но так и получилось. Вот открывает казак калитку, несет ведро с супом: «Пошли завтракать, а то скоро выезжать будем». Я за казаком вслед. «Кто винтовки поставил к столу?» — «Не знаю,— говорю.— А что, прибрать?» — «Да мы же завтракать будем на столе».— «Я сейчас уберу».
Хватаю в левую руку заряженную винтовку под мышку, большой палец кладу на дуло, в правую беру две и несу в угол, где рогачи стоят. Приподнял левой рукой заряженную, толкнул раз об землю — не выстрелила, я приподнял второй раз выше и крепко нажал на руку. Как выстрелит, пуля разрезала большой палец и пошла в потолок. Я испугался, как будто неожиданно; с руки, то есть с пальца, потекла кровь. Казак, что принес суп, выскочил и ушел доложить взводному. Бежит взводный!
«Чья винтовка заряженная?»
«Моя», — казак.
«Вот тебе наряд: два дня вне очереди дежурить за ето! Чтоб знал, что в тылу винтовку надо разряжать».
Завтрак никто не кушает. Я пошел со взводным к врачу.
«Перевяжи палец».
«В госпиталь направлю. Чья лошадь, твоя?»
«Нет. Дадена. И седло даденое».
«Фершал, запиши фамилию, имя, отчество».
Я хотел было заменить фамилию свою, но тут стоит взводный,— нельзя. Ладно: Шахворостов Василий Иванович.
«Иди сдай лошадь, седло, оружие и что твое — забери с собой. Приходи сюда, я тебя отправлю в полевой госпиталь».
БОИ
Красные отступали к станице Урупской. С боем прорвавшись через Синюхинские хутора, белая бригада завела на окраине какой-то станицы лошадей во дворы. Казаки пили чай. Внезапно принесли донесение о бое на переправе. Толстопят поехал туда.
С кургана было видно, как за оврагом залегла цепь противника. Впереди них, в двухстах шагах, за скирдами соломы притихли две сотни казаков. И вот из оврага поднялась густая лава красной конницы. Было ясно, что на плечах казаков красные ворвутся на батарею, стоявшую за курганом. Так и вышло. Команда «на задки!» не помогла. Было поздно: неприятельские всадники уже опрокидывали орудия.
Толстопят побежал к кукурузному полю; в стороне врассыпную скакали казаки и бежали артиллеристы.
— Господин подъесаул! — услышал Толстопят.— Возьмите мою лошадь.
Толстопят отказался. Офицер настаивал, продолжая ехать рядом с ним.
— Не возьму, не возьму. Скачите в хутора, ведите сюда линейцев и черкесов.
Вдали скакали навстречу три всадника. Толстопят схватился за револьвер. В эту минуту показалась лазаретная линейка с сестрами милосердия и раненым полковником. Толстопят побежал, догнал ее и вскочил на ходу. Всадники стали отставать. К вечеру белые части достигли реки Урупа. Урупская и
