— Очень! — затрепетал Лисевицкий.— Он все опишет,— ткнул он в меня,— это будет интереснейший роман о маленьком Париже, месье Пьер, и вы обязаны занять там свое место. Почти как у Наполеона: от похищения дамы на извозчике до похищения турецкого офицера под Трапезондом — всего один шаг, ха- ха.
— М-да. Но все же вы, Василий Афанасьевич, кое-что прибавили.
— Возможно, Петр Авксентьевич, был другой, кто порог рубил. Ну, вы же помните, казаки были горячие, так что в другой раз могли и вы шашкой порубать.
— Мог бы, Василий Афанасьевич, мог бы. Батькиной дури во мне много было. Но Зелим-ханом[65] меня не посчитаешь, правда?
«Если для них это уже тьма,— думал я,— то что же там можем разглядеть мы?»
— Толстопят воровал благородно,— сказала Калерия Никитична.— С размахом.
— Неужели, Калерия Никитична, я когда-то кого-то украл? Это теперь как во сне. Надо нам спеть, знаете что? «Счастье мне-е и радость обещала...»
— «Ты ушла-а,— подхватил Лисевицкий,— и жи-изнь ушла навеки за тобой!»
— Петр Авксентьевич,— с какой-то тайной нежностью, с той памятью о золотом времени, которое сверкало ей когда-то, сказала Юлия Игнатьевна,— был самый красивый офицер в конвое. Душка! И в Париже еще был красив. Но вспыльчивый — просто невозможно.
— Какой роман ваша жизнь! — вздохнул Лисевицкий.— Напишите воспоминания. Наш поэт еще больше вдохновится.
— Я лучше так расскажу. Приходите, друзья. Спасибо за тетрадку Манечки.
— Жизнь человеческая как свечка,— потусторонним голосом пропел Попсуйшапка,— ветер дунул, и свечка погасла. Торопитесь.
— Да-а! — вскрикнул и опять задергался Лисевицкий.— В нашем городе маленькая сенсация. Вам, наверное, известно, что там, где ломают старый дом, ничего не пропустит скромный червяк Лисевицкий. Кому нужны двери, рамы, подоконник? Обеспечу. Но кувшин из-под золотых монет мне не достался. То, наверное, был кувшин, назначенный родственниками Бурсака тому, кто выловит его тело в Кубани.
— Бросился с лошадью в прошлом веке,— уточнил Попсуйшапка.
— Так точно. Я позвонил в музей: а вдруг кувшин тот? Забрать в память о Бурсаках. Мне ответили: «Не было на Кубани Бурсаков, а были Барсуки». Никто ничего не помнит.
— И мы-то сами уже все перезабыли,— сказал Толстопят.— Дементий Павлович Бурсак живет в Париже с нами. Ему кажется! А все забыто.
Мне стало жаль их всех какой-то высокой жалостью. Но они ни от кого сострадания не ждали.
Долго говорили еще у Шкуропатской в тот вечер. Мы с Лисевицким ушли раньше.
В городе зажглись огни на белых длинных столбах; в кафе и в столовых кверху ножками переворачивали на столы стулья и чистили швабрами полы, гремели ложками официанты, не чая поскорее убраться домой к любимым или постылым мужьям, к детям, в гости, на танцы; уже над темною привокзальной площадью дымом рассеивали лучи прожекторы, в ожидании поездов перемогались какие-то чужие, не южные люди; кто-то скреплял дружбу в ресторанах, спаивал красавиц, кто-то кривлялся на сценах театров, участвуя в жизни, которой никогда не было, и так, в одни часы, чувствуя только свой час, жили новорожденные, молодые и старые современники, краснодарцы, наследники времени. О чем и о ком вы там вспоминали? — укором летят от них невидимые искры. Они свое прожили, торопитесь, живите и вы!..
Если бы я родился в этом городе, мне бы с детства больше перепало впечатлений, семейных бесед и т. п. О многом и многом уже не у кого спросить. Одни выехали в другие города, другие умерли. Между тем мне интересно все, даже то, например, как окончили свои дни староста извозчиков Евстафий Сухоребров или мадам Гезе, владелица кондитерской. Вообще как странно: я за столько лет не смог почувствовать в казачьей столице старинных связей людских — наверное, понаехала тьма иногородних, таких вот, как я. Что бы сказал нынче Лука Костогрыз?! Когда он родился, в Екатеринодаре было шесть тысяч триста сорок три человека, а нынче шестьсот тысяч!
— Ах, как я счастлив! — все повторял Лисевицкий.— Вы довольны вечером? Хоть одной рукой прикоснулись к истории? Я рад за вас,— сказал он, хотя я не успел выразить удовольствия.— Вы войдете в бессмертие. Что вы? Стрела большой мысли пронзила вас?
— Думаю о стариках. Они разошлись по своим куткам. Думаю: и раньше они оставались одни. Раньше оставались со своей радостью, горем, мыслями о будущем, а теперь ушли и остались наедине со своей старостью. Вот, Юрий Мефодьевич.
— Так проходит слава земная? Хотите, я покажу вам екатеринодарские дворы? Поэзия.
— Но уже темно. Во дворах одни сараи и туалеты.
— Остатки фонтанов.
— Вы почему не женитесь?
— А куда же я тогда дену свои сокровища? Жена наведет порядок, половину книг сдаст букинистам. Что вы! Я доволен свободой.
— Нельзя жить одними покойниками.
— Но вы же сами напечатали статью «Кто замазал фрески?». И не боитесь. Они вам отомстят. И по имени-отчеству назвали бывшего екатеринодарского голову. Вас выдрали уже.
— Я написал и не отрекаюсь, но живу как все люди.
Мы расстались во втором часу ночи, уже наступило воскресенье, а в восемь утра я купил «Советскую Кубань», обернул ею тетрадку для записей и поехал на трамвае в Пашковскую к одноглазой казачке, уроженке станицы Копанской, которую выманивал натихую от ее осторожного зятя к соседке через дорогу. Святая простота, она мне все:все о себе рассказывала, и, когда я возвращался к вечеру назад пешком, ее
