город долетает по воде. На закате золотилась за рекой сочная степь. Сколько казачьих костей лежит на илистом дне реки? В Елизаветинской да на Хомутовском посту стояло по поганенькой пушке, а из-за кустов с низины чиркали тысячи черкесских стрел. В темные дождливые ночи легкие черкесы прокрадывались в Елизаветинскую. Так было. А теперь разве что вор или насильник напугает подчас какую бабу. Почему дед для смерти выбрал эту кручу?
— Те казаки и представить себе не могли, что мы будем здесь стоять без всякой боязни,— сказал Бурсак. Он вдруг разговорился.
— Где-то тут бросился мой дед в Кубань. Тут он разгонялся. Накинул на глаза лошади башлык, перекрестился и с криком: «Ну, господи, прости меня!» — погнал лошадь к обрыву... Дворового мальчика брал с собой. Мальчик растерялся, с испугу побежал в Елизаветинскую. Его потом допрашивали, но бумаг я никак не найду.
Калерия как-то напряженно молчала.
— Тому, кто найдет его тело, обещали кувшин с золотыми монетами.
— Я прочитала недавно, как выбирали того еще, старого Бурсака, черноморским атаманом. В войске было восемь подполковников. На восьми бланках написали имена, свернули и положили на образ. Жребий пал на Бурсака.
— Дымократия,— пошутил Бурсак.
— А вон домик... Там кто-нибудь живет или это так?
Домик в три окна, поставленный на ферме немцем Гначбау, станет через десять лет последним приютом генерала Корнилова, но в тот вечер такое не могло даже присниться.
— Так что же? — спросил Бурсак после молчания, намекая на записку.
Калерия повинно взглянула, склонила головку и молчала. Именно в эти минуты Калерия раздумала искать в Бурсаке посредника.
— Вы меня не понимаете? — спросила Калерия отдаляясь.
— Не совсем.— Бурсак тронулся за ней вслед.
Она обернулась и пошла навстречу. В двух шагах от него она стала, сцепила руки и поднесла их к губам.
— Вам странно это?
— Довольно смело с вашей стороны.
Если бы не то похищение, не Толстопят, Дема нашел бы несколько дразнящих словечек. В его сознании она все еще была пассией Толстопята — как же ее трогать своим вниманием?
— Вы еще не были влюблены?
— Была. В Евгения Онегина. И в Ленского тоже.
— Они вам отвечали взаимностью?
— Ленский. А Евгений Онегин как ваш дружок Толстопят: слово скажет и забудет. Но вот правда: няня моя говорила, мне будет девятнадцать лет, и я прочитаю о человеке (так и сказала — прочитаю), которого потом полюблю. «Остерегайся,— говорила,— глядеть на него нежнее, чем на других».
— Вы на меня совсем не глядите, что я должен думать?
— Я вам напишу,— сказала Калерия и покраснела.
— Что же это за няня такая, пророчица?
— Я вам напишу.
— А история с великим князем?
— О господи, да что за история! Ну девочки же, глупенькие, из глухого города. Приехала царственная особа, они и побежали на станцию поглядеть. Он нас пригласил в вагон, угощал конфектами. Я даже в черном кресле посидела — скользко! Если бы с нами не была дочь Бабыча, нас бы начальница исключила из института.
— Надо было! Ишь! Нашли в князе Евгения Онегина?
— Почему над храмами всегда кружат птицы?
Бурсак обернулся, заметил птиц над Троицким собором вдали и ничего не сказал. Калерия опять затаилась.
Бурсак с улыбкой наблюдал за ней. Она тоже улыбалась и тем выдавала себя. Не слишком ловкой была ее маленькая хитрость! Толстопят разбил бы ее одним словом; Бурсак манерничал. Калерия между тем кружила возле, будто дразнила загадкой.
— Так что же? — спросил Бурсак и про себя продолжил: «Зачем я вам нужен?»
Калерия тихо подняла голову и проколола его мучительным взглядом любви. Казалось, она еле сдерживалась, с ней творилось то, что бывает с барышнями, когда они долго мечтают о какой-нибудь встрече, а месяцы текут в одиночестве. Бурсак рукой подозвал фаэтон Терешки.
— Я приглашаю вас на дачу моей тетушки.
К даче они ехали молча, и это связывало их неловкостью еще больше.
Белый домик с двумя окнами на город стоял у реки. Хранительница дачных ключей Федосья, высокая грубоватая казачка, сбегала в станицу за молоком. Ее знакомый Аким Скиба рассказывал в сторонке Терешке о скором суде над убийцами его троюродных братьев.
— Наверно, зима будет великая: свинья одно носит солому в хлев,— сказал Терешка погромче, чтобы
