— Царь, прохвессор чи генерал — уси будемо там,— подал голос звонарь, глядя не на Толстопята, а на Калерию.— Уси будемо там... Убили — значит, доля его такая. Та уси будемо там...
— Сколько ему было лет? — спросила Калерия.
— Сорок шесть. Он предчувствовал. Думал, что его убьет личный охранник. По женской линии он родня Лермонтову.
Слепой спросил свое:
— Жалованье большое?
— Двадцать шесть тысяч в год только по должности министра внутренних дел.
— Нам с ним детей не крестить. А шо ж царь? Александр, чи як его?
— Александр Третий, дедусь, умер семнадцать лет назад. Николай!
— Ну то я перепутал. То Александра Второго я на семь годов молодше был. А шо ж цари за столом едят?
— То же, что и мы,— сказал Толстопят с улыбкой.
— И цибулю, и чеснок, и сало? Царь тебе будет сало жевать? У него ж дочки, и они сало руками берут?
Наивность звонаря развеселила Толстопята.
— А вы, дедусь, думаете, шо як царь, так он на одних конфектах живет? Ну, бывает на приемах суп из черепахи, филе с кореньями, холодное из рябчиков.
— У царя и часы як шкап.
— Святой вы человек.
— Кто святой, тому бог очи дал.
— Александр Второй ехал через Тамань, вы были?
— Та звонил. Смоляные бочки зажигали на дороге — аж к Темрюку и туда, на Копыл. Наказывали казакам строго: «Колы царь спросит, чем вас кормят, то отвечайте: «Фунтовой порцией борщ с мясом дают». Его ж убили... Та уси будемо там... А чи вы не женаты?
— Женюсь, женюсь! — сказал Толстопят.
— Чего ж, дитятко, он тебя не сосватает?
— Меня папа за него не отдаст.
— Я чую его по голосу. Репаный казак. У него в Петербурге девчата есть. Они и у нас... «Ой, боже! — одна смеялась.— Так меня все казаки любили! Як жал мне руку Степан, перстень раздавил!» И уплыла в Керчь, пропала...
— Нельзя казакам жить в Петербурге,— сказал Толстопят не столько звонарю, сколько Калерии.— Дочь графа Коковцева влюбилась в нашего офицера на улице, а потом узнала и сморщилась: «А-ах, так он каза-ак... Как странно, что казаки поют романсы. Это им как-то не идет...» Мы им не родня. Петербургские барышни лгуньи, их этому в пансионе учат. Невесту будем искать дома.
Звонарь вскоре ушел, пожелав им спокойной ночи; не дался провести несколько шагов: «Не, я сам, я сам...»
— Сватайся за нее, хлопец...— сказал погодя. — По голосу чую, шо добрая хозяйка.
— Вареников наготовить они все могут! — крикнул Толстопят.— И без любви, так же?
Калерия притворно обиделась. О чем с ней говорить наедине? Опять о покойном премьере Столыпине? Хоть и пишут уже, что святая Русь отдала крест на поругание врагам и мы расточили, как блудные сыны, наследие отцов, царь скоренько найдет себе нового помощника. Будет премьер поменьше слушать птичек в саду Зимнего дворца, приемы и рауты устраивать за государственный счет, писать не левой, а правой рукой, и на Елагином острове во дворце поселится другой граф или князь — только и всего. Кого потеряли — скажет история. Они в Тамани на празднике. Толстопят глядел на славное личико Калерии с озорством. Маленькое приключение в 1908 году все же повенчало их памятью. Как будто навеки повисли над ними те вроде бы шутливые и непригодные слова: «Мы связаны тайной этого свидания». Из тьмы слов всегда выскакивают эти. Калерия тоже думала о них. Как легко попасть в мужские сети! Даже неприятная пустая связь сближает. Так же чувствовала себя ее подруга: пустила как-то в беседку на целую ночь своего поклонника, пококетничала, разругалась с ним на рассвете, но уже прежней незнакомкой ходить мимо него не могла. Молчание Калерии сейчас тоже было какой-то зависимостью.
— Небесный голосок! — окликнул ее Толстопят.— У маленькой шалуньи небесный голосок.
— Я не хочу, чтобы вы так ко мне обращались. Здесь не Петербург.
— И не Царское Село, к сожалению. На берегу можно отцепить лодку, не желаете?
Ее темные глаза насторожились.
Сама себя стыдясь, она мигом подчинилась приглашению Толстопята, встала и пошла за воротца. Этим согласием она словно пообещала что-то ему, и когда спускалась к берегу с кручи, то думала о том, что она душой уже предает Бурсака. Недолго барышне и закружиться. Они сели в лодку, привязанную к железному колу, и было похоже, что Толстопят вознамерился сказать ей нечто важное.
— Вы меня не утопите? Скажите мне что-нибудь.
— Что же я должна говорить? — Она не могла смотреть долго ему в глаза и на эти его острые кошачьи усы и еще раз покаялась перед далеким Бурсаком: Толстопят раздразнил ее чувства. Не было, не было его — и вот на тебе: вошел, спустословил немножко, и таманский день перевернулся. Что ей казачий войсковой круг, ну что барышне парад и речи, когда у нее тоска?
— Женщина никогда не говорит того, что чувствует? Так же ж?
