сквозняка.
Майор знал — видел! — мрак кабины снижающегося бомбардировщика, свечение добрых, надежных приборов, видел удары снежных плетей по стеклам перед глазами; он чувствовал, как взмокают рука и сводит напряжением спину; он ощущал, как проклятый ветер рывками бьет в высокий киль и упорно тянет, стаскивает машину с курса, — и незаметно для себя шевелил пальцами, чуть заметно переступал с ноги на ногу — именно он сейчас подводил машину к полосе, стоя здесь, в тепле и уюте; это он подскальзывал на крыло, подныривал под ветер, хитря и отыгрывая метр за метром у метели; а земля все ближе и ближе, ее еще не видно, но она несется где-то тут, рядышком, надежная, единственно желанная и опаснейшая; метнулись вниз входные огни, и вот уже замельтешила, светя все устойчивее и ровнее в злобно мечущейся пурге, сверкающая, бегущая разноцветными огнями полоса, даже не полоса, а лишь начало ее — все остальное теряется в вертящейся черно-белой мгле, иссеченной прожекторными лучами; остаются последние, самые трудные метры высоты, самые долгие секунды полета — а полковник, что ж он?! Он сидит, откинувшись в кресле и полуприкрыв глаза, и равнодушно глядит куда-то влево, и руки расслабленно лежат — что ж он не поможет? Ну, ладно, ла-адно, коли так... Сейчас выравнивание — штурвал плавно на себя, мягко, штурман-молодчина четко диктует скорость-высоту, еще подобрать штурвал, еще... Но ветер- то, ветер!..
Машина покачивается, «ходит», ничего, спокойней, вот нос послушно пошел вверх, корма оседает вниз, как вперед... Вни-имание!..
Полоса!
Раз, два, три... Корабль оседает, замедленно опуская нос, словно прижимаясь телом к матушке- землице.
Удар!
Протяжно взвизгнули пневматики, тяжко бабахнули тележки шасси, выбив искристый летучий фонтан голубого в прожекторном свете дыма из бетона и принимая на себя десятки тонн несущегося огромного корабля. Есть посадка!
Корабль, свистя, мчался по полосе, рассекая летящую поперек посадочной бетонки — самой надежной в мире опоры! — змеистую поземку, и быстро уходил из видимости СКП в темноту, уносясь в дальний конец полосы.
Катюков длинно выдохнул, как простонал, и тяжело отвалился на спинку кресла; прожектора подсветки полосы замедленно погасли, и только выровнявшийся в один тон гул турбин указывал место, где разворачивался приземлившийся бомбардировщик. Ионычев обнаружил, что у него мелко подрагивают пальцы. Динамик щелкнул, и звонкий даже в хрипах помех, счастливо прыгающий голос прокричал:
— Я Семь тринадцатый! Полосу освободил!
— О х-хос-споди... — хрипло прошептал Катюков, помотал головой и севшим голосом распорядился: — Тринадцатому — по магистральной на стоянку. — И, не поворачиваясь к Ионычеву, медленно сказал: — Чтоб его, нашего Царева... Не царь — император. Пе-да-гог... В гроб загонит своей педагогикой. — И он неожиданно нервно засмеялся, схватившись за лоб.
— Да уж! — радостно ухмыляясь, ответил Ионычев. — С ним не соскучишься! — и принялся застегивать куртку, но пальцы, как замерзшие, не слушались, и он никак не мог попасть бегунком «молнии» в замок.
Когда самолет, басовито гудя турбинами, выполз из метельного мрака позади вышки СКП и остановился для предварительного осмотра, Ионычев не удержался и побежал вместе с техниками к нему, скользя и спотыкаясь в темноте на утоптанной в снегу тропинке.
Техники тут же привычно полезли под сдержанно гудящую басом машину, посвечивая фонариками, а Ионычев быстро обогнул нос бомбардировщика, из штурманского фонаря которого лился глухой желтовато- малиновый полусвет, и встал под левым бортом, задрав голову и щурясь от колючего, бьющего по глазам, как мокрый промерзший песок, снега. Высоко над ним виднелось темное пятно головы Царева; полковник заметил Ионычева, сдвинул форточку и, высунув наружу руку, торжествующе вскинул кулак с выставленным большим пальцем. Ионычев хотел что-то прокричать, что-то благодарное, но задохнулся ветром, а техник помигал пилотам — конец предварительного осмотра; форточка захлопнулась, двигатели рычаще взревели, и корабль, выбрасывая в темноту ало-рубиновые блики, покатился к своей стоянке, к дому.
Заруливал сам полковник; Савченко сидел, оглушенный всем происшедшим, обалдевший от безмерной усталости и — безмерно счастливый. Автоматически выполняя обязанности помощника командира корабля — убирая наддув, выключая топливомеры, гироприборы, топливную автоматику, наблюдая, как подъехал тягач и техники, сутулясь под ветром, зацепляли водило за стойку, — он отвлеченно, словно и не о себе, думал, что, наверно, никогда ему уже не испытать подъема этих минут, все смаковал их, старался впитать, запомнить навсегда эти ощущения.
Наконец затихли двигатели, КОУ сообщил: «Колодки установлены!», и стали слышны свист и толчки ветра, покачивающие ощутимо самолет, сухой песчаный шорох снега по обшивке, снизу донеслись перекликающиеся голоса техников и механиков наземного обслуживания, стуки открываемых люков, клацанье защелок штуцеров и шлангов, сноровисто поданных к самолету. Савченко вслед за недовольно сопящим полковником полез к выходному люку.
И когда он спрыгнул на сухой, до звона промерзший бетон и, кося глазами в бритвенно-острых пощечинах проснеженного ветра, вскинул руку к виску, чтоб произнести уставное: «Разрешите получить замечания!», а губы сами собой тянулись в мальчишескую счастливую улыбку, он опешил, увидев свирепое лицо полковника.
— Тебе сколько до пенсии? — грозно вопросил Царев, рывком поднимая воротник летной куртки. — Во! Ты даже не знаешь! О чем это говорит? О том, почему ты так погано садишься. Это не посадка — это предынфарктный синдром! Если б ты налетал двадцать лет, ты б знал время своего пенсиона и каждую посадку исполнял как последнюю. И ты еще не раз вспомнишь мои слова, потому что двадцать лет налетаешь, больше налетаешь, поверь мне! Ух, убивец!.. — зло сказал он и яростно сплюнул в метель, — Ладно. В общем, так, лейтенант. За все тебе трояк. И с большим натягом. Скажи спасибо. А замечания — еще поговорим. Ты у меня получишь! Далее. Капитан Кучеров мне голову проел из-за тебя — так что летать будешь с ним. И не лыбься! Ишь, радуется! Ты Кучерова не знаешь. Он тебя задолбит науками, он тебя выпотрошит своим занудством — еще взвоешь. Но летать будешь как надо! А сейчас все, некогда мне. Будь, лейтенант!
И Царев энергично, не сутулясь и не отворачивая от ветра свой длинный горбатый нос, размашисто пошагал в темноту, и уши шлемофона лихо развевались над его плечами. Савченко смотрел ему в спину и чувствовал, что у него подрагивают руки и отчего-то сводит дыхание — от ветра, что ли? — и он едва не вскрикнул от неожиданности, когда техник, старший лейтенант Володя Богомазов, стукнул его по плечу, протягивая шапку.
— Ты чего, Коль? — удивленно спросил Богомазов. — Так крепко досталось? Бери шапчонку... Не переживай. Царева не знаешь? Так эт отец-командир: и пожурит, и погладит! — И Богомазов весело захохотал в высвистах ветра.
Николай помотал головой, натягивая ушанку. До них донесся сердитый звучный возглас полковника:
— Ионычев! Майор Ионычев! Сергушин, где майор?..
...— Он же летчик! — сердито-удивленно сказал полковник Ионычеву. — Учить надо, но божьей милостью пилот. Но ведь и я, я-то тоже! Я-то не нянька! И потому с этим твоим психологом- характеристиком... характеруном разберись. Черт-те что у тебя в эскадрилье творится! Командиры экипажей за здорово живешь пилотов отчисляют, будто их никто не учил, не выпускал, не проверял. Прям тебе суд в последней инстанции. Спецы-воспитатели...
— Значит, к вам?
— Кого?
— Характеруна, — хмыкнул Ионычев. На лице его было написано явное удовольствие. Полковник пару секунд заинтересованно и тоже явно удовлетворенно наблюдал за ним, потом, спохватившись, резко спросил:
— Зачем?
— Н-ну... — пожал плечами Ионычев.
— Ох... Говорю — сам разберись, комэск. И вот тебе совет. Следи за личным составом. За экипажами.
